В.Войнович Малиновый пеликан — Американская оккупация читать

В. Войнович Малиновый пеликан — Глава 29. Американская оккупация и вялотекущая шизофрения

Слева от нас остановилась еще одна «Скорая помощь», справа —
две пожарных машины. Они подлетели к нам с диким воем, но и их
полицейский тоже остановил. Больше того, остановил полицейскую
машину, которая, как я потом узнал, преследовала бандитов,
ограбивших банк. Бандиты успели проскочить, а преследователи
застряли. Спецфонари на крышах всех четырех машин и на нашей
продолжали полыхать синим светом, но звуки сирен прекратились.
Зато стал слышен истошный вой из «Скорой помощи». Это был не
спецсигнал, а живой женский голос, похожий на рев пожарной сирены.
И другой женский голос, громкий, взволнованный:

— Потерпи, милая, потерпи! Сейчас этот проедет, нас пропустят,
мы тебя до больницы мигом домчим и там поможем. Дело
государственное, приходится постоять, а ты потерпи, покричи, доедем,
поможем.

Из пожарной машины выскочил толстый человек в каске, на
плечах погоны с тремя большими звездами, подбежал к полицейскому
и стал ему объяснять что-то, показывая на другую сторону улицы, где
ярким пламенем горело какое-то здание.

— Супермаркет горит, — сказал Паша.

Полковник вернулся к машинам, из их чрева высыпала дюжина
его подчиненных в спецовках из толстой парусины, в касках с
золотыми гребнями, натертыми асидолом, — на вид бронзоволицые
античные воины. Отблески пожара играли на касках. Пожарные тесно
сгрудились и дружно закурили. На пожар старались не смотреть.

Из «Скорой помощи» продолжали нестись душераздирающие
вопли. Зинуля выскочила, побежала к соседям, вернулась, сообщила:

— Там женщина не может разродиться. А помочь ей они не могут.
Я бы помогла, так нет акушерских щипцов.

— И при себе у нее не было? — спросил я не без ехидства.

— Ничего смешного, — сурово отреагировала Зинуля. — Если
забеременела, то уж по крайней мере щипцами, тазомером и
акушерским стетоскопом обзавестись надо.
Подкатила и стала рядом с нами еще одна «Скорая» с мигалкой.
Дверцы ее распахнулись, и оттуда высыпала шумная толпа цыган с
гитарами и бубнами. Два кудрявых цыгана в атласных темно-зеленых
шароварах и в красных рубахах заиграли на гитарах, дебелая цыганка
с шелковой лентой в длинной темной косе застучала в бубен, и все они
вместе, приплясывая, запели известную мне с детства песню: «Две
гитары за окном жалобно заныли…» Это было очень необычное
зрелище. Вы только представьте себе: ночь, пожар, цыгане,
сверкающие глаза, отблески пламени на разгоряченных лицах… Я,
конечно, не выдержал и под знаменитый рефрен: «Эх, раз, еще раз,
еще много, много раз!» — выскочил к ним. Ко мне подошла старая
цыганка и спросила, не хочу ли я выпить за Ираиду.

— С удовольствием. — От предложений выпить за что-нибудь я еще
никогда не отказывался.

Старуха заглянула в машину и вернулась, держа в одной руке
стакан водки, в другой — вилку с наколотым на нее соленым огурцом.

Я водку выпил и, закусывая огурцом, спросил:

— А кто это Ираида?

— Внучка моя, — отвечала цыганка. — Восемнадцать лет. Только
замуж вышла.

— И что, свадьбу справляете?

— Нет, на похороны едем.

— Чьи?

— Ираиды.

— Той, которая замуж вышла?

— Ну да.

— А чему вы радуетесь?

— Мы всегда радуемся, когда человек уходит к богу.

Надо же, подумал я, какие бывают странные обычаи. А может
быть, так и нужно. Может быть, и правда, там, куда человек уходит,
ему будет в любом случае лучше, чем здесь. Может быть, там есть все,
что люди хотели наладить здесь: свобода, равенство, братство, от
каждого — сколько может, каждому — сколько хочет. А скорее всего, тот
мир хорош тем, что там никто ничего не хочет — ни свободы, ни
равенства, ни братства, ни того, что берут по способности, ни того, что
дают по потребности. Ничто — это лучше, чем все, а все — обратная
сторона ничего.
Не успел я до конца додумать эту глубокую мысль, как
примчалась с истошным визгом тормозов и рядом с цыганской стала,
как вкопанная, еще одна «Скорая» с обнаженным — по крайней мере по
пояс — человеком, высунувшимся из бокового окна. Он что-то
выкрикивал, но за цыганскими пением и музыкой его не было слышно.
Впрочем, цыгане немедленно прекратили веселье и уставились на
этого странного крикуна, находящегося, очевидно, в процессе
сопротивления. Он лез наружу, но что-то тянуло его обратно, он
упирался в края окна растопыренными локтями и провозглашал что-
то, чего я сначала не мог разобрать. Но я понял, что над человеком
совершается насилие, а когда я вижу что-то такое, меня охватывает
волна сочувствия жертве и негодования против насильников. И я не
могу смотреть на такие дела равнодушно — вмешиваюсь, и иногда мне
самому достается при этом так, что потом приходится быть
посетителем травмопункта. Сейчас я тоже не удержался и подбежал к
этому несчастному:

— Сограждане! — кричал он. — Люди русские! Православные!
Помогите! Защитите своего депутата! Меня похитили американские
ЦРУ и ФБР. Я депутат Государственной думы. Моя фамилия… —
Поскольку в другом автомобиле в это время выла диким зверем
роженица, фамилии оратора я не разобрал. Но дальше все было яснее.
Я стал слушать. Речь оказалась длинной и произносилась с надрывом,
вот ее полный текст за вычетом выкриков, которыми сопровождалась
борьба похищенного с его похитителями. — Соотечественники! Россия
— оккупированная страна. Она оккупирована американцами. Всеми
вами управляют американцы. Имейте в виду, вы все американские
агенты, хотя сами этого не знаете. Американцы захватили все наши
министерства, телевидение, радио, Государственную думу, в том числе
и меня. Как депутат я вас призываю: не подчиняйтесь нашим законам,
все наши законы готовятся американцами. Правительство состоит из
американских агентов. Перлигос, которого вы избрали на самых
честных — выборах, тоже — американский — агент. Он — иногда
сопротивляется, но сильно сопротивляться не может, потому что агент.
Он поклялся на американской конституции, что будет честно
исполнять свои агентурные задания и наносить нашей стране вред,
какой только сможет. Он окружил себя бандой американских
гангстеров, а те присвоили все богатства нашей страны. Они продают
нашу нефть, наш газ, наше золото, наши алмазы, наших женщин и
наших детей. Они покупают за границей виллы, яхты, самолеты,
острова. Они спаивают нас водкой, они завозят и распространяют
среди нашей молодежи наркотики, СПИД и не наши идеи. Они
лишают наших пенсионеров права бесплатного проезда в
общественном транспорте. Они говорят нам, что мы не такие, как все,
и должны жить иначе, чем все, хуже, чем все. Они подсыпают нам в
пищу специальный порошок, чтобы мы не размножались. У
американцев в Москве три тысячи бойцов. Граждане!..

Мое негодование переросло в ужас, а ужас — в восхищение. Если
мы оккупированная страна, а похоже, что это так, то какое мужество
надо иметь, чтобы вот так открыто выступать против оккупантов! Кто
мог пойти на такое? Я стал вспоминать историю. Помнится, болгарин
Георгий Димитров выступил с пламенной речью на процессе, где
немецкие нацисты обвиняли коммунистов в поджоге рейхстага? Чех
Юлиус Фучик в немецком застенке написал «Репортаж с петлей на
шее»… А что это я привожу в пример каких-то иностранцев? Разве в
нашей русской истории не было пламенных ораторов, кто своим
врагам, не заботясь о последствиях, бросали прямо в лицо, точнее, в их
мерзкие рожи, горящие гневом слова? Я пытался вспомнить кого-то из
нашей истории, но на память пришел только революционер еще
царских времен Петр Алексеев, который в Особом присутствии
правительствующего — Сената посулил — судьям, что — своими
издевательствами над народом они добьются того, что «подымется
мускулистая рука миллионов рабочего класса, и, огражденное
солдатскими штыками, ярмо деспотизма разлетится в прах». При моей
жизни что-то подобное, но не очень громко выкрикивали в судах
диссиденты советского времени. Они, возможно, ожидали, что судьи и
прокуроры задрожат от страха или стыдливо опустят головы, но те
ничего не боялись, не стыдились и не верили никаким пророчествам, а
режимы, и царский, и советский, все-таки рухнули. Они рухнули, но
судьи остались как будто те же, судят людей за то же, подсудимые
произносят те же примерно пламенные речи, а народ безмолвствует…

А сейчас безмолвствовали цыгане. Стояли, слушали с
любопытством. Но… Я понял, что пришел момент, когда молчать
нельзя, и обратился к цыганам с призывом поддержать выступающего,
вырвать его из цепких когтей американских оккупантов. Я им сказал:
— Господа цыгане, ну что же вы молчите? Я обращаюсь к вам как
к гражданам Российской Федерации Вы видите перед собой героя,
который открыто выступает против оккупационного режима. Давайте
его поддержим. Если враги захватили его и удерживают силой, давайте
силой освободим его.

Я посмотрел на тех, к кому обращался, но не видел в их лицах
сочувствия. А когда я поставил точку в своем призыве, вперед
выступил самый старший из цыган, такой солидный, с сединой в
кудрях и золотой цепочкой на бычьей шее.

— А чёго это, милок, мы должны за него заступаться? Кто он
такой?

Я говорю:

— Как же? Это же ваш депутат. Вы же его выбирали.

— Нет, — отказался цыган, — мы его не выбирали. Мы, то есть
они, — он показал рукой на всю группу, — выбирали своего барона.
Меня. А ваших мы не выбираем и в ваши дела не лезем. Нам без
разницы, кто вы, русские или американцы, для нас вы все оккупанты.

Он дал знак соплеменникам, и те шустро полезли в машину. Ну
что мне осталось делать? Я понял, что придется в одиночку выручать
героя. Я так дернул задние дверцы этой машины, что одна из них
сорвалась с нижней петли и повисла на верхней. Я заглянул внутрь и
увидел, как два здоровых мордатых американских санитара тащат за
ноги этого субтильного героического разоблачителя. За прозрачным
стеклом в кабине сидят еще двое, очевидно, водитель и, другой, в
белом халате, выездной врач, оба американцы. Они участия в насилии
не принимают, а эти двое пытаются втащить бедолагу внутрь, но он им
оказывает яростное сопротивление. Я решил, что должен без
колебаний стать на защиту героя.

— Эй, вы! — закричал я им. — Вот ар ю дуинг, сволочиз?

Я опять частично вспомнил английский, но не знал, как на нем
сказать «сволочи», и поэтому употребил русское слово с английским
окончанием для множественного числа «3», и они меня поняли. Чем
выдали себя с головой. Сначала так удивились моему появлению, что
невольно разжали пальцы, и объект насилия чуть не вывалился в окно,
но тут же опомнились, втянули его обратно, не полностью, а опять до
локтей. Он застрял на прежде завоеванной позиции, а они, не ослабляя
своих усилий, продолжали — разглядывать меня как — живое
недоразумение.

— Вась, — окликнул один американец другого, — никак еще один
псих на нашу голову. Возьмем?

— Да куда? Иван Иванович, — обратился второй санитар к тому, что
сидел в кабине, — у нас новый пациент наметился. Что будем делать?

— Сейчас посмотрим, — вздохнул Иван Иванович.

Скажу правду, я несколько заволновался. Сейчас объявит психом
и, если начнешь доказывать обратное, скрутят, наденут смирительную
рубашку, вколют что-нибудь вроде галоперидола или аминазина,
начнут лечить, и пока какие-нибудь правозащитники меня не вытащат
из психушки, я уже буду вполне достоин того, чтобы там и оставаться.
Мне захотелось сбежать, но я вспомнил, сколько мне лет, и понял, что
лучше защищаться не двигаясь.

Тем временем доктор выбрался из кабины, приблизился ко мне, и
в нём я узнал, вы не поверите, того самого Ивана Ивановича, который
собирался доехать с нами до Курского вокзала.

Увидев его, я просто ахнул:

— Иван Иванович? Вы?

Он говорит:

— Я. А что, вы меня знаете? Вы у меня лечились? Ну да, я вижу —
лицо знакомое.

— Ну как же, — я отвечаю, — конечно, знакомое. — Мы же с вами
вместе вот в той машине ехали. Я в «Склиф», а вы на Курский.

Он удивился:

— Я? На Курский?

— Или на Савеловский.

— Чушь какая-то. Я на дачу по пятницам езжу с Казанского.

— На дачу вы, может, и с Казанского. Но на Курский вы ехали с
гранатометом, на Савеловский с удочкой, а меня уговаривали
выступить против существующей власти.

— Я вас уговаривал выступить против власти? Вася! — крикнул
он. — У нас галоперидол есть?

— Есть, — отвечает Вася, — только поддельный.

— Давай, какой есть.

Появился Вася с большим шприцом, предназначенным, возможно,
для лошадей. Иван Иванович взял шприц и, выставив его против меня,
как ружье, прицелился.

Честно говоря, я особенно не испугался. Я только спросил:

— Извините, а у вас поменьше шприца не найдется?

— Еще чего захотел, — хмыкнул доктор. — Поменьше — это
заграничные, а у нас импортозамещение.

— Стойте! Стойте! Не стреляйте! — выскочила откуда-то Варвара,
стала между мной и шприцом и раскинула в стороны руки.

— Дамочка! — взвизгнул Иван Иванович. — Не мешайте мне лечить
больного. Имейте в виду, он опасен для окружающих.

— Вы что? Кто опасен? Это мой муж, знаменитый писатель Петр
Смородин.

— Простите, — сказал доктор, опуская руку с шприцом. — Я не
ослышался? Вы действительно Смородин? Автор «Зимнего лета»? То-
то я думаю, что где-то вас видел. А видел я вас не далее как в субботу
по телику. Можно у вас автограф?

— Вот, — сказала Варвара, — автограф. А только что говорили, что
он опасен?

— Конечно, опасен, — возник перед нами тот другой Иван
Иванович, с удочкой и ведерком, явившись откуда-то из темноты. —
Писатели вообще люди опасные. Опаснее даже энцефалитных клещей.

Сказав это, повернулся и пошел прочь.

— Куда же вы? — крикнул я ему вслед. — Вы же хотели до
Савеловского…

— Дойду пешком, — отозвался он из темноты, — недалеко.

Один Иван Иванович ушел, другой остался. Я охотно дал ему
автограф, а он сказал, что я его самый любимый писатель — что,
признаюсь, очень польстило моему самолюбию. Все-таки приятно
иметь доказательства того, что пишешь не впустую, что кого-то тексты
твои задевают, трогают. Что какие-то люди, прочтя их, может быть,
становятся чуточку лучше, и этот врач если раньше легко соглашался
употреблять свои психиатрические навыки в борьбе, допустим, с
политическими противниками режима, то по прочтении моих книг
делает то же самое, но не очень охотно.

Мы с доктором разговорились, и я спросил его, правда ли он
работает в ЦРУ или ФБР.

— А, — понял он, — это вы наслушались нашего пациента. —- Я
патриот своей страны и с иностранными органами не сотрудничаю.
— Понял, — кивнул я, — сотрудничаете только с нашими. А он,
значит, врет?

— То, что он несет, это не вранье, а бред. Разве не видно?

— Не знаю, — говорю. — Я же не врач.

— Да тут и неврачу ясно. Типичный параноидальный бред с
явными признаками мании величия и преследования. Выдает себя за
депутата Сидорова.

— Кто — он? Что вы! Не верьте. Депутат Сидоров —
образованнейший человек. Государственный советник первого класса.
Кандидат наук. Такие глупости он говорить не может.

— Вот-вот, я это же говорю. Но он предъявил удостоверение
депутата, и мой санитар Василий утверждает, что именно его много
раз видел по телевизору. Причем, как Вася говорит, он его видел
одновременно по разным программам и по всем — в прямом эфире.

— А может быть, это был его брат-близнец? Или несколько
близнецов.

— Я навел справки. Нет у него никаких братьев.

— Ммм. — Я задумался. И вдруг меня озарило: — Если это не он иу
него нет близнецов-братьев, это значит…

— Что? — шепотом спросил доктор и оглянулся.

— То, — ответил я и тоже понизил голос до шепота: — Это значит…
Значит, его клонировали.

— Не думаю, — возразил доктор. — Присутствие одновременно в
разных реальностях — это признак обыкновенной шизофрении.

— Не могу вам противоречить, я не врач. Но ведь не только он сам
себя, а миллионы зрителей одновременно видят его на разных
программах в прямом эфире.

— Ну да, — сказал доктор, — сегодня шизофрения стала массовым
заболеванием, которым поражено девяносто процентов нашего
населения.

— Но это же настоящая пандемия, — сказал я. — С чего бы она
возникла?

— А вы не догадываетесь? — Иван Иванович насмешливо
посмотрел на меня. Я посмотрел на него и вдруг понял то, во что
никак не хотел верить и над чем даже, чистосердечно признаюсь,
много лет насмехался.
— Неужели американцы? — спросил я, всё ещё пытаясь не
поддаваться догадке.

— Ну, а кто же? — сказал Иван Иванович, и вдруг я увидел, что он
раздвоился и передо мной два Ивана Ивановича, совершенно
одинаковых, и один из них сказал: «Ну, а кто же?», а другой: «Кто еще,
кроме них?» — «А что это с вами? Что это вы побледнели?» — спросил
первый. «Может, вам все-таки галоперидольчику? Да не бойтесь, вреда
не будет, он же поддельный», — предложил второй. «Ну, смотрите, —
отступил первый. — Но если что, вот на всякий случай». И протянул
мне свою визитную карточку. «Обращайтесь в любое время», — сказал
второй и протянул свою карточку. Я взял обе и вернулся в машину.

— Что с тобой? — встретив меня, взволнованно спросила Варвара.

— А что? — спросил я.

— Ты какой-то бледный и весь дрожишь…

— А ну-ка подождите! — подскочила Зинуля. — Так, смотрите сюда!
Сколько пальцев вы видите?

— Два, — сказал я.

— Все ясно, — вздохнула она и села на свое место.

— Что? — спросила у нее Варвара.

— Ничего особенного. Я ему показываю один палец, а он видит
два.

— И что?

Зинуля ничего не ответила.

— Я вас спрашиваю, что это значит? — настояла на своем вопросе
Варвара.

— Это значит, — неохотно ответила Зинуля, — что надо срочно в
клинику. Нельзя терять ни минуты.

— Так чего ж мы стоим? — засуетилась Варвара. — Давайте уж
поедем!

— Ну как же мы поедем? — Зинуля развела руками и чуть не
заплакала. — Как же мы поедем, когда тут видите, что творится.
Пиндосы проклятые! Как же я их ненавижу!

Далее — Глава 30

Оглавление

Ранее — Глава 28