В. Войнович Малиновый пеликан — В обществе пеликано-людей

В. Войнович Малиновый пеликан — Глава 40. В обществе пеликано-людей

Не буду описывать суматоху первых дней. Поздравительные
телеграммы от президентов, премьер-министров и венценосных особ.
Новость, разумеется, передавали и комментировали все средства
массовой информации. Мне были посвящены все политические ток-
шоу. У меня не было времени их смотреть целиком, но пресс-служба
записала их на диск, перед сном я их бегло просматривал и кое-чему
удивлялся. Все наши телеведущие: Индюшкин, Кислов и Головастик и
Лев Достоевский на всё лады расхваливали меня, превозносили все
мои существующие и несуществующие достоинства и очень
критиковали моего предшественника. Так же его ругали, а меня
хвалили постоянные участники этих ток-шоу включая Поносова,
Коктейлева, Железякина и Озимую, но больше других старался
Тимофей Семигудилов. Оказавшись больше других востребован в
качестве моего близкого друга и выступая одновременно по всем
каналам, он величал меня великим русским писателем, патриотом до
мозга и вообще истинно русским и глубоко верующим православным
человеком, который вместе с ним, Семигудиловым, храбро боролся
против ненавистного нам обоим прежнего диктаторского режима. О
моем предшественнике отозвался пренебрежительно. Что он управлял
страной единолично и безрассудно, совершил много ужасных ошибок,
вообразил себя великим стратегом и полководцем, окружил себя
толпой льстецов, которые ежедневно пели ему дифирамбы, восхваляли
на все лады, и дошло даже до того, что некоторые назвали его горным
орлом, а он — это смешно — при ближайшем рассмотрении оказался
простым пеликаном, глупой нелепой птицей, у которой одно
достоинство — бессмысленно длинный клюв.

А против меня никто не сказал ни одного плохого слова, кроме
Цыпочкина, который заявил, что подозревает меня в диктаторских
амбициях и в том, что, имея широкий круг алчущих друзей, я вряд ли
устою перед соблазном допустить их к управлению финансовыми,
нефтяными и газовыми потоками и распределению между ними
прочих богатств страны. Разумеется, его подозрения показались мне
обидными, но я решительно отверг предложение силового министра
подкинуть моему бывшему единомышленнику наркотики или
подумать об автоаварии.

Прием в Большом Кремлевском Дворце по моему требованию
был обставлен без лишней помпезности. В своей инаугурационной
речи я сразу сказал, что праздновать мое вступление в должность
слишком бурно не будем. Мы, политики нового типа, должны быть
людьми скромными, время зря не терять и активно готовить
предреволюционную ситуацию. В следующем сне или бреду я решил
созвать чрезвычайное совместное заседание Государственной думы,
Совета Федерации, Совета министров, Совета безопасности и
Администрации презадента. Решил обсудить с коллегами, почему они
так плохо работают. Почему, пытаясь озлобить народ, обидеть и
возбудить в нем революционные настроения, они действуют
несогласованно, неизобретательно и вяло, что видно по результатам.
Как ни стараются, а пока сумели только возбудить, и это было
нетрудно, незначительную часть так называемых креаклов и сетевых
хомячков, а до сердца народа, до его печенки и поджелудочной железы
достучаться пока не могут.

Я повелел всем явиться к девяти ноль-ноль и строго предупредил,
что кто не придет, будет лишен мандата, чем добился сразу
стопроцентной явки. Подъезжая к зданию Думы, я увидел: вся
площадь заставлена «мерседесами», «ягуарами», «майбахами» и
«роллс-ройсами» настолько плотно, что даже велосипед мой некуда
приткнуть. Пришлось оставить его на противоположной площади,
пристегнув замком к памятнику Карлу Марксу. Я хотел явиться на
заседание инкогнито, что у меня не получилось, потому что, как вскоре
выяснилось, я внешне сильно отличался от тех, кто собрался здесь
выслушать мою речь.

Сначала я вошел в пустой вестибюль, где в углу стоял большой
агрегат, похожий на промышленный рефрижератор. Раскаленный
докрасна, он издавал какие-то звуки, похожие одновременно на скрип
старого кресла, скрежет металла, плач младенца и шелест бумаги. Он
как-то дергался, подпрыгивал, валился то на одну сторону, то на
другую, и неизвестно, что бы натворил, если бы не был привязан к
стене двумя толстыми стальными тросами, как Прометей к скале. Чем-
то он был похож на рвущегося на волю зверя: два красных глаза
ожесточенно перемигивались между собой, а из разверстой пасти с
пулеметной скоростью вылетали листы бумаги с отпечатанным
текстом. Листы сами собой складывались на полу в пачки, пачки в
кипы, а грузчики в синих спецовках с подтяжками еле-еле успевали
подхватывать их, погружать на тележки и куда-то отвозить.

Пока я наблюдал работу этого странного агрегата, ко мне
приблизился не Перлигос, но человек, похожий на Перлигоса тем, что
тоже был с пеликаньим клювом. Низко поклонившись и ударившись
клювом в паркет, этот человек назвал меня Перлигосом, а о себе
сказал, что он председатель нижней палаты этого заведения и фамилия
его Заморошкин. На его вопрос, есть ли у меня какие-нибудь вопросы,
я спросил его, что это за агрегат, который ведет себя таким странным
способом.

— О! вы не поняли? — удивился Заморошкин. — Это наш
знаменитый взбесившийся принтер. Очень надежный аппарат. Издает
две тысячи законов в минуту и при этом никогда не ломается,
поскольку не вдается в содержание того, что печатает.

Говоря это, Заморошкин взял меня под руку и пригласил пройти с
ним в соседний зал, где к этому моменту в полном составе собрались
господа депутаты и прочие.

Входя в это просторное помещение с мраморными колоннами и
многоярусными люстрами, я услышал сначала неясный, но мощный
гул, какой бывал раньше в общественных банях и на вокзалах, а когда
совсем вошел, то увидел толпу существ, которые показались бы мне
очень странными, если бы до этого я не был подготовлен к чему-то
подобному. Люди в зале почти все были в розовых штатских костюмах
и платьях, в розовых военных мундирах, в основном генеральского
звания, и все с розовыми волосами. У кого своих волос не было, их
заменяли парики из розовых перьев. Вместо носов у всех были
пеликаньи клювы: изготовленные из разных материалов. У кого
пластмассовые, у кого жестяные, а то и картонные, и лишь у
сопровождавшего меня Заморошкина — из чистого перламутра. Я
спросил его, почему все с клювами и почему — с разными.

— Вы что, — спросил я, — все перевоплотились, как Перлигос?

— Нет, — отвечал Заморошкин, — что вы! До нашего бывшего, но
все еще любимого Перлигоса нам далеко. Он перевоплотился реально,
а мы, чтобы хоть сколько-нибудь походить на него, пока носим клювы
искусственные, но разные соответственно чину. У рядовых депутатов
ОНИ картонные, у председателей комитетов — жестяные, у
руководителей фракций — жестяные оцинкованные, у меня, извините,
как у спикера — более высокого качества.

Я пригляделся — и правда. Клюв его, перламутровый, сделан
искусно, но все-таки видно, что натуральной частью головы не
является, а примотан к ней прозрачным скотчем. Я окинул взглядом
помещение. (@ обыкновенными человеческими головами здесь были
только люди, принадлежавшие, как я понял, к обслуживающему
персоналу: тетеньки, сидевшие у тяжелых дверей в зал, грудастая
буфетчица за стойкой и несколько мужчин в темных костюмах и
темных очках — сотрудники секретной службы. Пеликано-люди
разбились на группы, обсуждая в каждой — какие-то темы
государственного значения или травя анекдоты. Но были и отдельные
особи — те, заложив руки за спину, важно прогуливались по залу во
всех направлениях и, встречаясь с идущими навстречу, церемонно,
едва не касаясь пола концами клювов, раскланивались А двое в
дальнем углу мерялись пластмассовыми клювами — оказалось, и длина
их имеет значение. Я долго разглядывал всех, когда ко мне подошел
один из бесклювных, в ком я узнал все того же Ивана Ивановича, мужа
нашей Зинули, который в прошлом сне проводил меня в кабинет
Перлигоса.

— Пройдемте подгримируемся, — вежливо предложил он.

— Это как? И зачем? — спросил я недоуменно.

— Здесь много журналистов, телевидение. Они всегда требуют
грима.

Он взял меня под локоть и провел в небольшое помещение,
оказавшееся гримерной. Пока молодая симпатичная девушка по имени
Люда, тоже бесклювная, пудрила меня и закрашивала мешки под
глазами, Иван Иванович стоял у дверей в наполеоновской позе, сложив
на груди руки. Кончив работу, гримерша достала из-под стола золотой
(или позолоченный, я не понял) клюв и приставила к моему носу. Я
невольно отшатнулся и спросил, что это значит?

— Мне сказали, чтобы я это на вас надела. — И Люда сделала
движение упрятать мой нос под клюв.

— Да вы смеетесь? — Я решительно отвел ее руки от своего лица.

— Надо, Петр Ильич, — твердо сказал мой сопровождающий. —
Если вы хотите, чтобы аудитория приняла вас за своего, надо это
надеть. Иначе вы будете выглядеть белой вороной.

Мне показалось это смешно быть белой вороной среди розовых
пеликанов, и я расхохотался.

— Нет, — сказал я, отсмеявшись, — белой вороной я для них все
равно останусь, поскольку могу быть таким же клювастым, но мой
образ мыслей с большинством здесь собравшихся вряд ли достаточно
совпадает.

На первый раз я на этот маскарад согласился, и Люда проделала
все очень ловко, щелкнув какими-то застежками у меня на затылке. Я
посмотрел на себя в зеркало. Зрелище было… Нет слов! Я вынул из
кармана айфон, сделал селфи, чтобы потом показать Варваре. Вот уж
посмеемся. Но селфи получилось не очень удачное, потому что рука
моя оказалась короче клюва.

Далее — Глава 41

Оглавление

Ранее — Глава 39