В. Войнович Малиновый пеликан — Незабываемая встреча, читать

В. Войнович Малиновый пеликан — Глава 39. Незабываемая встреча

Вышел Зинулин муж и, проходя мимо меня в обратную сторону,
сказал громко:

— Можете пройти. — А шепотом добавил: — Если вы увидите, что
Их Высокопревосходительство выглядят как-то необычно, не
удивляйтесь, они опять перевоплотились.

Хорошо, что он сказал мне это заранее. Я вошел и увидел тоже
приличных — размеров зал, ярко — освещенный — несколькими
многоярусными хрустальными люстрами, с длинным столом для
многолюдных заседаний, который дальним торцом упирался в другой
стол, большой письменный черного дерева с вырезанными на
филенках разными птицами, над которым со стены взирала на
происходящее большая позолоченная, а возможно, и вполне золотая
птица с изумрудными глазами и двумя головами. Но это был не орел.
От двуглавого орла птица отличалась полутораметровыми клювами,
которые торчали в разные стороны, как лезвия раскрытых ножниц. А
за столом тоже сидел пеликан, но не двух-, а одноголовый, и голова эта
с редким розовым пухом на макушке была насажена на человеческое
туловище в пиджаке, белой рубашке и темном галстуке. Вы скажете,
это был бред, и я не стану возражать. Да, это было похоже на бред.
Или сказать точнее, бредовая явь. Это было существо с человеческим
туловищем, с пеликаньей головой, но с лицом, если можете себе
представить, похожим на то, которое мы с вами много раз видели на
плакатах, обложках популярных журналов, и на экране телевизора
видели чаще, чем себя в зеркале.

Да, это был он, наш дорогой, любимый и незабвенный, с
пеликаньей головой. Вы можете мне напомнить, что я его уже видел,
когда в другом бреду оно неслось по улицам Москвы на трехколесном
мотоциклете, но тогда-то я думал, что это просто маскарад, что голова
человеческая, а клюв ненастоящий, но теперь, с близкого расстояния, я
видел, что и голова, и клюв — все самое натуральное, не приклеенное,
не привернутое шурупами, не прикрученное проволокой, а
естественным — или, наоборот, противоестественным — способом
вырастающее из человеческого тела. Он внимательно смотрел на меня,
хлопая полупрозрачными веками и шевеля клювом, лежавшим поперек
стола во всю его ширину.

Когда я все это увидел, мне, правду скажу, стало очень не по себе.
Даже если бы не было этих пеликанов, сидящего за столом и висящего
на стене, я бы и тогда оробел. Потому что вообще робею перед
высоким начальством. Вхождение в кабинет, где человек столь
высокого полета творит свои таинственные и не всегда понятные мне
государственные дела, меня всегда приводит в неизбежный и
неуправляемый трепет. Но тут меня просто бросило в жар и дрожь.
Ноги у меня ослабели, а руки так дрожали, как будто на меня
неожиданно напал дедушка Паркинсон. Пройдя приблизительно
половину расстояния от двери до стола Перлигоса, я остановился на
полпути, чувствуя, что ноги не идут дальше. Но тут раздался знакомый
голос, негромкий и приветливый, который сказал мне:

— Ну что вы там замешкались, не стесняйтесь, проходите.

Легко сказать «проходите», но попробуйте пройти, когда ботинки
с таким трудом отрываются от пола, как будто намазаны клеем. Все-
таки я как-то приблизился. Он, не вставая со своего места, протянул
мне руку. Это была обыкновенная человеческая рука с ладонью, но с
перепонками между пальцами. Он не мог встать со своего места,
потому что сидел — даже страшно сказать — голым задом на большого
размера яйцах. На пеликаньих. Сидельная часть его кресла была
корзиной, сплетенной из ивовых прутьев, и там лежали три или четыре
больших яйца, вот почему Перлигос, который в обычном состоянии
бывает исключительно вежлив, приветствовал меня сидя. Тут-то я и
вспомнил ночной рассказ Ивана Ивановича. Понятно, что, увидев
такое, я не на шутку разволновался. Когда я ответно протягивал свою
руку, она очень сильно дрожала. Даже нельзя сказать, что дрожала, а
тилипалась, как собачий хвост. Возможно, это было проявление
боррелиоза. Я это тилипанье никак не мог унять и попасть в его руку.
Но он мою в воздухе перехватил и крепко так сжал, пытаясь удержать
те конвульсии, которые не давали ей соединиться с его конечностью.

— Успокойтесь! — сказал он сердито. — Что это вы так дрожите? У
вас что, лихорадка?

Я говорю:

— Никак нет, Ваше Высокопревосхо…

Он откровенно поморщился:
— Не надо этого. Зовите меня просто Иван Иванович.

Я смутился. Потому что это глупо мне в моем возрасте и при
моем каком-никаком положении в обществе так вот робеть перед
всяким Иваном Ивановичем. Даже если он очень большой Иван
Иванович. Даже если самый главный Иван Иванович. Он как будто
уловил мою мысль и высказал свою:

— Да, я главный Иван Иванович. Но в то же время я простой Иван
Иванович и очень даже доступный Иван Иванович.

Он сказал это с очень доброй интонацией, и мне показалось, что
мне и правда нечего беспокоиться, ничто зловещее меня здесь не
ожидает.

Все-таки не могу понять, почему это млекопитающие, животные,
которые своим строением более или менее похожи на нас, а иные даже
более, чем менее, почему никто из них не может подражать нам в
произнесении звуков человеческой речи, а птицы: попугаи, вороны,
скворцы — с клювами — легко это делают. Когда-то у меня был попугай
Кирюша. Так он вообще любые звуки, какие слышал, включая лай
собаки, плеск воды, гул реактивного двигателя, звонок телефона,
имитировал, как вряд ли сумел бы какой-нибудь пародист. А меня он
так передразнивал, что моя жена иногда его речь принимала за мою,
когда думала, что я выпил.

Однако я отвлекся. Видя, что Перлигос, как мне показалось,
относится ко мне вполне дружелюбно, я постепенно успокоился, а он
предложил мне сесть и указал клювом на кресло сбоку от стола,
потому что не сбоку к его столу примыкал тот длинный стол для
заседаний.

— Хотите что-нибудь выпить? — спросил он любезно.

— Да нет, спасибо, ничего не хочу, — ответил я в надежде, что
разговор наш все-таки будет недолгим, и мне удастся покинуть этот
кабинет живым и здоровым.

— А мне, признаться, захотелось перекусить, — сказал он.

Нырнув клювом в ведро, вытащил сверкнувшего в электрическом
свете мелкого карася и немедленно заглотил его, а я восторженным
взглядом сопроводил это действие.

— Желаете тоже? — спросил он, ложно истолковав мой восторг. —
Прошу. — Молниеносным движением клюва выхватил из ведра еще
одного карасика и швырнул на стол, где бедная рыбка стала
трепыхаться, как я пару минут назад.

— Нет, нет, — на всякий случай я отстранился, — я, извините, живую
рыбу не ем.

— Ну и напрасно, — сказал он, подхватив и проглотив эту рыбку, и
мне показалось, что я даже видел, как она проскользнула ему в
желудок и там замерла, свернувшись колечком. — Очень даже
напрасно. — повторил он. — Сырая рыба содержит много полезных
жиров, витаминов и микроэлементов. — Помолчал, углубился в себя,
прислушиваясь к процессу пищеварения. Очнулся от какой-то высокой
мысли. (У них, первых лиц государств, всегда мысли высокие. Низких,
как у нас, у них не бывает.) — Да, так с чем вы ко мне пришли?

Я растерялся. Сказать, что собираюсь революцию совершить, в
данных условиях глупо. Решил прикинуться дурачком.

— Да я, собственно, ни с чем. Не считая клеща.

— Клеща? — поднял он брови. — Это в каком же смысле?

— В самом обыкновенном, Иван Иванович. Я был в лесу, собирал
грибы, и — короче говоря — вот здесь во мне сидит клещ. Но извините, с
этой ерундой я бы к вам никогда не решился…

— Ну почему же. — Он милостиво улыбнулся. — Ко мне как раз со
всякой ерундой только и ходят. У нас, видите ли, такая страна, что без
первого лица государства никто ничего решить не может. Ни посеять,
ни собрать, ни купить, ни продать, ни провести выборы, ни начать
войну, ни вынуть клеща никто не может. Даже присоединить какой-
нибудь полуостров сами не могут. Ко мне бегут, брать или не брать?
Что за вопрос? Гамлеты тоже, едри их мать. Да у нас не только люди, а
и дикие существа развратились. Никто не хочет исполнять свои
обязанности. Тигры в тайге не желают охотиться, лень им бегать за
дичью. Предпочитают в зоопарке в клетке сидеть, чтоб им мясо
готовое каждый день в дырку совали. Птицы отказываются
размножаться. Одна пара малиновых пеликанов осталась на всем
белом свете, а и те не желают на собственных яйцах сидеть. И никому
другому — поручить нельзя. Сам сижу и сам — постепенно
перевоплощаюсь. Вы вот, я знаю, считаете, что государством плохо
руковожу, зажимаю демократию, не борюсь с коррупцией… А когда
мне всем этим заниматься, если столько отвлекающих моментов?
Я, конечно, спорить с ним не могу. Потому что кто я и кто он.
Однако ж я помню, что я гражданин и должен, если уж выпала такая
возможность, вспомнить Гавриила Державина, который истину царям
с улыбкой говорил. Вот и я улыбнулся и говорю:

— Ваше, — говорю, — Высочайшее Восходительство, дорогой наш
вождь и отец нации, Иван Иванович. Совершенно и полностью с вами
согласен, животный мир у нас не такой, как нужно, да и народец, если
прямо говорить, ленив и нелюбопытен. Неспособен на что-то такое
эдакое. Хотя в случае чего всегда готов отдать свою жизнь за что-
нибудь такое, хотя бы за вас. За неимением ничего другого чего-то
стоящего. Но какой уж есть, и вы, его отец, должны не только о
пеликанах, но и о народе позаботиться. Вот вы, когда будет минутка,
поднимитесь из своего гнезда и с высоты птичьего полета оглядите,
что происходит у нас. Коррупция ужасная, взятки и воровство,
политические убийства и убийства просто по пьяни. Женщины в
пьяном виде зачинают детей, а потом хорошо, если оставляют в
роддоме. А бывают случаи, не поверите, в мусоропровод выбрасывают.
Больше того. Людоеды встречаются. Я читал про одного, он женщин
насиловал, убивал, а потом варил, жарил, готовил разные блюда и
угощал гостей. А какое у нас неравенство! Одни ворочают
миллиардами, другие в кармане мелочишку перебирают. Пьянство,
наркомания, низкая рождаемость, высокая смертность. Законов нет.
Укравший мешок картошки сидит в тюрьме, а присвоивший
миллиарды строит дворцы.

Он помрачнел и похрустел клювом.

— Присвоивший миллиарды… Это вы на меня намекаете?

— Ни в коем случае, Иван Иванович. Не намекаю. Правда, читал в
Интернете, что у вас сорок или сто сорок миллиардов долларов.

— И вы в это верите?

— Я бы мог в это поверить, если бы мог вообразить.

— А вы не можете?

— Никак нет.

— Странно, — сказал он. — А мне говорили, что вы писатель и даже
отчасти фантаст, а такое скромное воображение. Неужели не можете
досчитать хотя бы до триллиона?

Своей учтивостью он меня так расположил к себе, что я осмелел и
решил открыть ему глаза на то, что до первых лиц государств не всегда
доходит.

— Дорогой Иван Иванович, — сказал я ему, — мудрый, великий и
любимый наш Перлигос…

‚.. Я видел, что начало ему понравилось, и продолжил:

— Я обращаюсь к вам как старый человек, много чего повидавший
и в конце жизни к пониманию кое-чего пришедший. Мне кажется, вы
недооцениваете своих возможностей. Судьба подняла вас на высшее
место в большом государстве. Оказавшись на столь высоком посту, я
уверен, вы не могли не задуматься, почему наша страна такая бедная,
если она такая богатая. Судьба, поднявши вас на этот высокий пост,
дала вам шанс вывести страну из тупика, в который ее загнали ваши
предшественники, и войти в историю великим реформатором. Я знаю,
перед вами много соблазнов, и среди них соблазн упоения властью и
доступ ко всем богатствам страны. То и другое позволяет вам жить в
роскоши и неге, пить дорогие вина и вкушать изысканные яства. Вы
можете получать любое доступное человеку удовольствие, плавая на
океанских яхтах, летая на сверхзвуковых самолетах, гарцуя на лучших
скакунах, катаясь на трехколесных мотоциклах, спускаясь на дно
морское в глубоководных батискафах, поднимая на поверхность
древние амфоры, которые дожидались вашего погружения тысячи лет.
С тех пор как вы заняли свой высокий пост, вы обнаружили в себе
много талантов, которых раньше сами в себе не замечали. Вы с
первого раза овладели искусством вождения — стратегического
бомбардировщика и истребителя последнего поколения. Когда вы
выходите на лед против команды лучших хоккеистов страны, ни
одному вратарю не удается спасти ворота от пущенных вами шайб, а
если бы вы взялись за шахматы, ни один гроссмейстер не избежал бы
быстрого мата. Недавно я был свидетелем того, как мировые
музыкальные светила были в восторге от того, как здорово вы
исполнили на рояле одним пальцем мелодию, на которую им порой и
десяти пальцев мало. Занимая высшую должность в государстве, вы
получили возможность управлять миллионами людей, осуществлять
грандиозные планы строительства мостов, зимних — курортов,
олимпийских игр, футбольных чемпионатов и масштабных военных
маневров. Вы можете начать и победоносно закончить войну с каким-
нибудь небольшим государством, присоединить к нам какие-нибудь
территории, которые никому не нужны, и заставить наш большой и
музыкальный народ петь старый гимн на новый лад. Я понимаю, какое
удовольствие вы получаете, когда едете в Кремль или куда-то еще и
ради вас одного останавливается все движение, тысячи автомобилей,
не исключая машин «Скорой помощи», полицейских, пожарных и
аварийных, замирают в бессмысленных пробках. И еще очень важное:
с тех пор как вы взошли на эту вершину, на которой сейчас находитесь,
многие люди нашли в вас такие достоинства, которые бывают
несовместимы в пределах одной человеческой личности. Женщины
считают вас красивым и сексапильным, они восхищены вашей
походкой, осанкой, вашим взглядом и тембром вашего голоса.
Мужчины уважают вас за присущую вам государственную мудрость,
бескомпромиссность, открытость и мужество. Поэты посвящают вам
велеречивые оды. И, наконец, молва гласит, что вы проявили себя как
гениальный бизнесмен, за короткое время став самым богатым
человеком в мире. Но все эти возможности и привилегии, легкие
спортивные победы, обожание женщин, лесть мужчин, восторги
поэтов и даже накопленная вами, по слухам, большая денежная масса,
поверьте мне, не стоят одного плевка по сравнению с тем, что вы
могли бы приобрести, будь вы по-настоящему честолюбивым, готовым
употребить свои сегодняшние возможности во благо своей страны и
для прославления на века собственного имени. Прошу вас ради
России, ее народа и себя самого, откажитесь от этих соблазнов,
плюньте на эти виллы, дворцы и яхты, отвернитесь от окружающих
вас льстецов и лжецов, отдайте ваши миллиарды, если они у вас есть,
на лечение детей, больных раком, на лечение взрослых от алкоголизма,
цирроза печени и Альцгеймера, на строительство дорог, с которыми у
нас беда даже хуже, чем с дураками, распустите этот чертов парламент,
отстраните от власти людей, уличенных в коррупции, хотя бы тех, кого
вы лично знаете (а вы знаете многих), предайте их суду, не жестокому,
но строгому и справедливому, не выгораживайте своих дружков. На
самом деле они ваши злейшие враги. Они вас потопят, а потопив,
отвернутся и сделают вид, что незнакомы. Проведите честные выборы
всех уровней. Сделайте Россию нормальной, цивилизованной
европейской страной, чтобы ее граждане не стыдились, но и не
слишком гордились, что они её граждане. Сделайте все это, и вы
прославитесь на все времена как мудрый, гуманный, бескорыстный
правитель, народ будет вас уважать, ваши потомки и потомки всех
ныне живущих россиян будут вами гордиться и говорить о вас лестные
слова, когда от них не будет никакой выгоды, но именно тогда и стоить
они будут гораздо выше, чем сейчас. Сделайте это. Не дожидайтесь
революции снизу, сами проведите ее.

Я говорил сбивчиво, быстро, захлебываясь, боясь, что он меня
перебьет и не даст договорить до конца.

Но он проявил терпение. Даже когда я закончил, он еще подождал,
давая мне возможность добавить то, что я, может быть, упустил.

А потом спросил:

— Это вы чье мнение высказываете? Не американского ли
госдепартамента?

Это его предположение меня обидело и покоробило.

— Иван Иванович, — сказал я, — побойтесь бога. Неужели вы и
ваши приближенные не можете себе представить, что обыкновенный
гражданин нашей страны может сам, без всякого госдепа и
совершенно бескорыстно, переживать за судьбу своей родины и
народа, который достаточно настрадался и желает жить в мире, покое,
без всяких катаклизмов и войн.

— А что говорит об этом сам народ?

— Народ, — говорю, — ничего не говорит. Он, как всегда,
безмолвствует.
— Вот именно, — сказал он, — народ безмолвствует. А с

безмолвствующим народом разве можно построить что-нибудь
стоящее? Пытались с ним коммунизм построить, не получилось.
Капитализм — тем более. Он только на то и способен, чтобы работать
спустя рукава, воровать, пьянствовать, дебоширить, устраивать
поножовщину. Право выбора его тяготит, он ждет всегда подсказки, за
кого именно голосовать, и надеется, что за то, что нужным образом
проголосует, ему что-нибудь дадут. А деньги, вы не поверите, я готов
от них, сколько у меня их есть, отказаться и отдать народу, но он же их
все равно пропьет, и опять у нас не будет ни больниц, ни дорог, и
количество дураков не уменьшится. Нет, милостивый государь, с
таким народом ничего путного не сделаешь, а как его сделать другим,
я не знаю.

— А я знаю, — сказал я, сам удивляясь своему нахальству.

Он повернул ко мне клюв:

— Подскажите.
Я на всякий случай спросил:

— А вы не рассердитесь?

Он сказал «нет», и я, решив, что пусть будет, что будет, сказал
главное:

— Я уже намекнул. Нужна революция!

— Революция? — переспросил он и щелкнул клювом.

— Да, — подтвердил я, — революция. Но не какая-нибудь страшная
со стрельбой, кровью, грабежом и разбоем. Такая революция, знаете
ли, хорошая, мягкая.

— Бархатная, что ли?

— Ну, бархатная, или вельветовая, или шелковая — важно не
определение, а суть. Чтобы произошла революция в умах. Чтобы люди
поняли, что они живут неправильно, и чтобы захотели жить
правильно.

Так сказал я и затаил дыхание: что он ответит? Или ничего не
ответит, а кликнет стражу. Даже думать о том, что станется со мной,
тогда не хотелось. Но ответ его оказался для меня неожидан.

— Совершенно с вами согласен, — сказал он спокойно. — Но
революция, это такое дело, в котором, вы сами знаете, без народа не
обойтись. А наш народ, как мы уже выяснили, слишком терпелив и
пассивен и, что с ним ни делай, безмолвствует. На мирную революцию
он совсем не способен, а чтобы произвести революцию настоящую,
его надо как-то сильно задеть, возбудить, обидеть и озлобить. Ему
надо устроить очень плохую жизнь, чтобы он захотел жить хорошо.

— Так вот и сделайте это! — вскричал я. — Постарайтесь сделать
жизнь еще хуже, чем есть.

— Легко сказать, — вздохнул он. — Разве вы не видите, что я
стараюсь. Я много чего делаю, чтобы народ озлобить, но вы же видите,
он незлобив и, тем более, необидчив. Все терпит, утешаясь тем, что
раньше хуже было. И это правда. Раньше людей загоняли в колхозы,
раскулачивали, расказачивали, раскорячивали, ссылали в Сибирь,
морили голодом, сажали за колоски, расстреливали за анекдот. Но если
даже таким образом не удалось вывести народ из себя, что же я один
могу с ним сделать? Он слишком хороший. Добрый, доверчивый,
терпеливый.

— Согласен, — говорю, — он хороший, он добрый, он доверчивый.
Но неужели совсем невозможно его как-нибудь ущучить, сделать ему
что-нибудь такое, чтобы он, проклятьем заклейменный, весь, как один,
поднялся во гневе и пошел вперед заре навстречу с топорами, вилами
и автоматом Калашникова?

— Да куда ж больше? — Перлигос горестно покачал клювом. — Мы
уж и так все стараемся — и я, и дума, и правительство. — Принимаем
антинародные законы, увеличиваем плату за ЖКХ, фальсифицируем
результаты выборов, разгоняем мирные шествия, давим людей на
остановках, запрещаем спасение сирот, уничтожаем — природу,
увеличиваем, с одной стороны, количество олигархов и, с другой
стороны, число живущих за чертой бедности, объявляем войну, а народ
все равно терпит и верит, что с ним иначе поступать нельзя. Что я еще
могу сделать?

— Что-нибудь можете, — сказал я уверенно.

— Может, и вы могли бы? — спросил он, прищурясь.

— На вашем месте мог бы, — ответил я, не подумав и не предвидя,
к каким последствиям приведет меня этот безумный ответ.

— На моем месте, — произнес он задумчиво. — Мое место — это
управление огромным сложным государством. Вы думаете, вы могли
бы справиться?

— А почему бы нет, — отвечаю я легкомысленно.

Это его явно рассердило.

— Что значит, почему бы нет? Для того, чтобы управлять таким
государством, это же надо иметь особые способности.

— Да что вы говорите, — махнул я рукой, забыв, с кем общаюсь. —
Да нашим государством какие только дураки, идиоты и параноики ни
руководили, и ничего, справлялись.

Я хотел развить свою мысль дальше и привести конкретные
примеры, хотя бы те, что случились за последние лет девяносто. У
одного был сифилис мозга, за что или в результате чего он и был
провозглашен гением всех времен и народов. Второй был законченным
злодеем, постоянно нарушал всё человеческие законы, миллионы
людей расстреливал, раскулачивал, загонял в колхозы и тем самым
восстановил крепостное право в наихудшем виде. Честных и
талантливых людей превращал в лагерную пыль, бездарно командовал
вооруженными силами и за это, заплатив миллионами жизней,
присвоил себе звание генералиссимуса и славу величайшего
полководца. Третий восстанавливал «ленинские нормы», благодаря
чему на свободу вышли десятки тысяч сидевших ни за что людей, но
деяния второго осудил частично, поэтому люди шестьдесят лет
рассуждают и не могут найти ответа на вопрос, есть ли польза в
злодействе. Он же выдвигал разные глупые идеи. Пытаясь сохранить
колхозную систему, засевал всю страну кукурузой, догонял и
перегонял Америку и за двадцать лет обещал построить коммунизм.
Четвертый любил присваивать себе воинские звания и полководческие
заслуги, награждать себя орденами и к концу своего правления
оказался маршалом, пятижды героем, лауреатом самой высокой
литературной премии и, как болтали злые языки, рухнул под тяжестью
навешанных на него наград. Пятый решил, что все дело в слабой
общей дисциплине, велел ловить людей в банях и кинотеатрах и
спрашивать, почему они днем не работают, но всех переловить не
успел и вскоре умер, от всего надорвавшись. За ним взошел на трон
шестой, совсем слабосильный, которого с самого начала водили под
ручки. Он, как говорили, приступил к исполнению обязанностей, не
приходя в сознание, и через двенадцать месяцев умер. Восьмым был
молодой и полный сил реформатор. Он пытался систему перестроить и
укрепить, но она под его руководством рухнула и упала в руки
восьмому, временному демократу, который управлял страной между
инфарктами и запоями, и однажды с похмелья передал управление
девятому… Тут я себя остановил, радуясь тому, что все эти примеры
привел сам себе только мысленно, а мой собеседник, как я понял,
мыслей читать пока что не научился. На вслух высказанное суждение
не рассердился и даже наоборот.

— Ну что ж, — сказал он, поскрипывая клювом, — если вы считаете,
что нашим государством может управлять любой дурак, — при этом он
иронически посмотрел на меня, — давайте попробуем.

Прикрыв глаза полупрозрачными веками, он надолго замер.
Видимо, думал. Тяжело думал. Потом вдруг ожил, встрепенулся,
решительно стукнул клювом по столу:

— Да, — говорит. — Я согласен. Объявляю вас своим преемником.

— Меня? — Я не поверил своим ушам. — Вы шутите?

— Нисколько. Вот вы знаете, мне многие люди завидуют, мечтают
занять мое место и шепчут друг другу на ухо, что я его никогда
добровольно не уступлю и поэтому меня надо свергнуть, посадить или
убить.
— Что вы говорите? — вскричал я в негодовании. — Кто эти подлые
люди?

— Ах, — вздохнул он печально, — если бы я знал. Ведь когда
достигаешь моего положения, ты оказываешься немедленно окружен
людьми, которые выражают тебе любовь, преданность и восторг.
Восхищение твоим внешним видом, осанкой, мудростью и
принимаемыми решениями. Никто неё смеет усомниться в
правильности твоих слов и действий, никто не оспорит твои
намерения. Вот так изо дня в день тебя встречают широкими
улыбками, тебе говорят комплименты, тобой восторгаются, а что за
всем этим стоит, какие интриги плетутся за твоей спиной, ты узнаешь,
только когда тебя выкинут из твоего кабинета, и ты увидишь, что
никто тебя не любит, никто тобой не восхищается, никто тебе не
промолвит доброго слова и не пожалеет. А если тебя потащат на
эшафот, не кто иной, как твой самый ярый противник, рискуя
собственным благополучием, скажет: «Ну это уж слишком!»

Должен признаться, что до личной встречи с Перлигосом я к нему
не испытывал никаких симпатий и не очень верил свидетельствам
людей, которым довелось с ним познакомиться раньше. Эти
счастливцы — утверждали, что при личном — общении Их
Высокопревосходительство производят впечатление исключительно
скромного, открытого и обаятельного человека. Теперь я лично в его
обаянии убедился, и чувство нежности к его положению заполнило
мою грудь. И мне захотелось ему сказать, и я сказал:

— Господи, Иван Иванович, ну зачем же вы себя такими
ненадежными людьми окружили?

— Ха, — сказал он и курлыкнул по-журавлиному, а может, по-
пеликаньи (я до того не слышал, как курлыкают пеликаны), — вот когда
вы займете мое место, вы сами не заметите, как они вас окружат,
возьмут в кольцо и никому на них непохожему не дадут сквозь это
кольцо пробиться. Если 6 вы знали, как мне все они надоели.

— Вы имеете в виду ваше окружение? — спросил я.

— Я имею в виду людей вашей породы.

Я удивился, что он так откровенно, и быстро сказал ему:

— А яне еврей.

— А я не антисемит, — тут же отреагировал он. — Я имею в виду не
евреев, а всю людскую породу, в которой всего-то за всю историю был
один человек, Махатма Ганди, с кем можно было поговорить. А я не
вовремя появился. Не совпал с ним во времени, и вот живу ОДИНОКИЙ в
толпе людей.

Я хотел обидеться спросить: а как же я? Ну, Ганди нет, а разговор
со мной вы вообще в расчет не принимаете?

Но я не смог его об этом спросить. Потому что он, сам от
собственных слов возбудившись, застучал клювом по столу и, повысив
голос, сказал:

— Ненавижу! Ненавижу этих двуногих существ, трусливых,
лживых, вороватых, коварных, которые тебе льстят, улыбаются,
клянутся в верности, а сами готовы в любую минуту солгать, предать,
убить и ощипать. Многие обратили внимание на мой интерес к диким
животным и птицам и воспринимают его как чудачество. Но
воспринимайте это как хотите, а я диких зверей и птиц уважаю за их
истинное стремление к свободе, за то, что они не убивают себе
подобных, а тем, кого убивают, не лгут, что они их любят. Дикие звери
и птицы, если уж показывают, что они вас любят, так они вас
действительно любят. Вот почему я готов покинуть мир людей и уйти
туда… вы сами понимаете или поймете. Так что вот, пожалуйста,
уступаю вам трон. Или уже не хотите?

Признаться, я весьма оробел и говорю осторожно, надеясь, что
передумает.

— Да я вообще-то не против, но ведь у меня нет никакого опыта.

— Ага! — воскликнул он радостно. — Значит, без опыта все-таки не
решаетесь. Ну, ничего, опыт накопите. Тем более что, как вы сами
сказали, управлять государством может каждый дурак. Так что
уступаю. Но при одном условии.

— Догадываюсь при каком. Гарантию неприкосновенности вы
получите. На всякий случай я бы посоветовал вам сделать
пластическую операцию, но вы в ней не нуждаетесь. В таком виде
можете свить гнездо где-нибудь вроде Новой Зеландии или
Каймановых островов, никому не говорить, кто вы, и там сможете
спокойно жить, высиживать птенцов, ничем не рискуя, если случайно
не встретите какого-нибудь браконьера с ружьем. Ну, пару миллиардов
я вам разрешу вывезти, хотя не представляю, как вы сможете ими
распорядиться.
Кажется, мое обещание ему в целом понравилось, он выторговал
у меня еще два миллиарда, после чего пришел в хорошее
расположение духа, заулыбался (сами попробуйте вообразить, как
можно улыбаться при помощи клюва) и даже рассказал мне свой
любимый анекдот о том, при каких условиях бабушка могла бы
называться дедушкой. А потом сказал:

— Ну что ж, значит, как говорится, быть по сему!

Он хлопнул в ладоши, и тут же под звуки того самого гимна,
который мне раньше не нравился, а теперь показался очень даже
приятным, в комнату вошла рота рослых и стройных кремлевских
гвардейцев с президентским штандартом. За ротой шли какие-то
штатские с какими-то знаками высшей власти и два морских офицера с
ядерным чемоданчиком, который я сразу попросил в руки мне не
совать, потому что мало ли чего, еще нажму не ту кнопку. Я все-таки,
какой ни есть, на революцию согласен, но неё на ядерную войну. Но
какая война в душе моей разыгралась, никакими словами передать не
могу. Я хоть человек суетный и тщеславный, но самые отчаянные мои
мечты не заходили далыше того, чтоб мои книжки издавались
большими тиражами, переводились на все языки и читались поголовно
всем человечеством. Но чтобы такая власть свалилась мне в руки… Я
растерялся и испугался. И как же, думаю, я со всем этим справлюсь.
Может, лучше не надо. А с другой стороны, и такое в голове крутится,
что случай-то выпал единственный в своем роде, другого не будет. И
как-то мельком вспомнился мне Джонсон энд Джонсон, вот думаю,
теперь уж я этот Госдеп заставлю-таки раскошелиться, и поверх
президентской зарплаты удвоить ту сумму, которую тогда в своем
вагончике нарисовал на листке бумаги.

Далее — Глава 40

Оглавление

Ранее — Глава 38