В. Войнович Малиновый пеликан — Заседание высшего органа

В. Войнович Малиновый пеликан — Глава 41. Заседание высшего органа

Гул затих, я вышел на подмостки. За неимением косяка ни к чему
не прислонился. А вспоминать, что случилось на моем веку, сейчас
было некогда, тем более что вспоминал уже по разным поводам. Было
объявлено совместное, открытое при закрытых дверях заседание
Государственной думы, Совета Федерации, Совета министров, Совета
безопасности, Администрации президента. В зале на шесть тысяч мест
кресел на всех не хватило, некоторые стояли в проходах, а наиболее
мелкие особи, пытаясь показать, что они — действительно
перевоплотились, висели на люстрах. Сумевшие захватить кресла
сидели, возложив тяжелые клювы на плечи впередисидящих. Хуже
других пришлось сидевшим в первом ряду. Они вынуждены были
держать клювы на весу, что исключало возможность незаметно
поспать. Стоит лишь задремать, и клюв немедленно опустится и
уткнется где-то между коленями, а то и ударится в пол. Но, должен
сказать, заседание наше было столь интересным и эмоционально
насыщенным, что ни одному из присутствовавших не удалось заснуть.

Мое выступление объявил спикер Заморошкин. И не успел он
договорить «слово предоставляется», как зал вскочил на ноги и
разразился такими оглушительными аплодисментами, что стены
дрогнули, люстры закачались, и один из висевших на самой большой
из них сорвался вниз, но был ловко подхвачен службой охраны и
благополучно вынесен из зала.

Мне и раньше приходилось выступать в сравнительно больших
аудиториях и выслушивать одобрительные аплодисменты, но таких
долгих и таких оглушительных — никогда. Уж я им махал руками,
прижимал руки к груди, посылал воздушные поцелуи, показывая, как
высоко ценю их страстную любовь ко мне, а они все хлопали и
хлопали, особенно яростно стоявшие в первых рядах. Когда наконец
последние хлопки стихли, я, поприветствовав всех, произнес речь:

— Уважаемые друзья, коллеги, братья по оружию!

Еще недавно, будучи простым литератором, я следил за вашей
деятельностью только по телевизору и не мог понять её смысла.
Почему, думал я, вы, развив поистине бурную деятельность, производите так много законов, которые можно поделить на просто
бессмысленные, на бессмысленно вредные, на осмысленно вредные и
на идиотские. Изучая некоторые из них, я смеялся. Вникая в другие,
пожимал плечами. Прочтя третьи, разводил руками, а от четвертых
приходил в ужас и сильно задумывался. Не зная вас лично, я пытался
себе представить, кто эти люди, издающие такие законы. Первую
мысль, что это просто дураки, я немедленно отбросил. Ну не может же
быть, чтобы дураками могли оказаться люди, которых народ выбрал в
качестве самых умных. Насколько мне известно, у вас у всех есть
высшее образование, а то и два и три высших, а многие имеют
кандидатские и докторские ученые степени. Правда, о вас ходят слухи,
что чуть ли не все вы свои дипломы купили, диссертации списали, но
ведь даже для того, чтобы списать диссертацию, необходимо хотя бы
элементарное знание азбуки и какое-то прилежание. Поскольку
представление о вас как о глупых и безграмотных я отвергал, у меня
возникла вторая мысль, естественно, заменяющая первую. Я подумал:
если это действительно люди умные и образованные, то значит, они
издают законы с осознанной целью нанести стране, в которой живут, и
народу, избравшему их, как можно больше вреда. Третья мысль
привела меня в ужас: да что же я за человек? Как я мог такое подумать
о лучших своих соотечественниках, с завидным энтузиазмом
избранных всем народом. Неужели эти люди могут так ненавидеть
страну, где они родились, которая их вырастила, воспитала и дала им
все, что могла, с большими добавками? Неужели с таким презрением
они относятся к своему электорату, доверившему им такие большие
посты, зарплаты и привилегии? Нет, сказал я, устыдившись
собственных мыслей и того, что мне в голову могли прийти столь
ужасные подозрения. Тогда я еще раз крепко подумал, перебрал в уме
все возможные ответы на свой вопрос, включая и тот, что вы все, как
утверждает депутат Сидоров, являетесь тайными — агентами
американского госдепартамента…

— Неправда! — раздался в зале чей-то визгливый голос.

— Клевета! — поддержал его другой, басовитый. И эти два
приглушенно произнесенных слова: «неправда» и «клевета» —
прокатились по залу и стихли в задних рядах.

— А если неправда и клевета, — сказал я, выдержав паузу, то что
остается? — Я внимательно оглядел зал и увидел, что все эти пеликано-
люди затаились, чувствуя, что сейчас последует разоблачение… — Да, —
сказал я, — вы угадали. Я проник в тайный ваш замысел. Вы очень
умело ведете страну к революции.

— Нет! Нет! — послышались нестройные испуганные голоса из
разных концов зала.

Я поднял руку и сказал:

— Ша, ребята! Пудрить мне мозги и вешать лапшу на уши не
советую. — Я выдержал долгую мучительную для них паузу и смотрел,
как страх искажает их лица. — Тем более, — завершил я паузу, — что я с
вашей идеей абсолютно согласен.

Вздох облегчения по залу, как легкий бриз с запахом перегара от
коньяка, виски, джина, текилы и прочих хороших напитков, попавших
под санкции.

— Я согласен с тем, — уточнил я, — что нашей стране, безусловно,
нужна революция. Мы настолько погрязли в пьянстве, воровстве, лжи,
лени и прочих гнусных пороках, что никакие отдельные реформы нас
уже не спасут, а рассчитывать на двести-триста лет эволюции
настоящие пеликаны, допускаю, что могут, но у меня на это жизни,
увы, не хватит. Значит, я с вами согласен: нужна революция, и чем
скорее, тем лучше. А как ее совершить? Мы же с вами не можем
сделать это своими силами. Революции, как известно, совершаются
возмущенными народными массами. А для того чтобы возмутить
народные массы, заставить их ненавидеть своих правителей, надо их
разбудить и открыть им глаза на все, что происходит, а затем сильно-
сильно их всех обидеть, унизить, оскорбить, ущемить, ущучить и
озлобить. Согласны?

Зал хором грянул:

— Согласны!

— Узнаю вас, ребята, соображающих на ходу, готовых всегда со
всем согласиться. Это увеличивает наши шансы, поскольку наша сила
в единстве. Но продолжу свою мысль. Революции, любые, кровавые
или мирные, цветные, оранжевые, бархатные, ситцевые, суконные,
замшевые и джинсовые, не могут быть произведены малыми группами
людей. Малыми группами творятся перевороты, а революции всегда
вершатся народом, который недоволен своим положением. К
сожалению, нам достался народ, который всегда всем доволен, и
добиться того, чтобы он стал недоволен, как вы видите сами, очень и
очень трудно. Уж как вы ни стараетесь сделать ему плохо, он все равно
доволен и голосует «за». В других странах причиной массового
возмущения может стать повышение цен, попытка цензуры,
несправедливость по отношению к одному человеку: осуждение
невиновного, политическое убийство или еще что-нибудь такое. Там
из-за таких мелочей массы разгневанных людей бастуют или
выражают свое недовольство в самых крайних формах. У нас так не
получается, хотя мы с нашими людьми чего только не делали. Мы вели
войны, где они гибли тысячами, мы убивали порой среди бела дня и
вблизи кремлевских стен журналистов, политиков, депутатов. Только
за последнее время, после захвата нами не нужной нам территории и
начала одной войны, в которой мы не участвуем, другой, в которой
участвуем частично, и докатились до третьей, в которую залезли по
уши. Мы достигли больших достижений по снижению курса нашей
валюты, повышению цен, запрету иностранных продуктов и
недостаточному производству собственных. Причиной революции
могла бы стать коррупция. Уж по этой-то части мы добились
головокружительных результатов. Если до сих пор не разворовали всю
страну, то только потому, что у нас слишком много природных
богатств: нефти, газа, золота, угля, дерева. Ну, не под силу нам все это
одолеть сразу, не под силу, хоть и могуч наш народ и достаточно
вороват. Хотя успехи есть, и серьезные. За короткий исторический
срок мы догнали самые богатые страны по количеству миллиардеров и
перегнали самые бедные по количеству нищих. Нельзя сказать, чтобы
наши олигархи и чиновники уклонялись от исполнения своего
гражданского долга. Они, желая вызвать раздражение у народа, охотно
демонстрируют наворованные богатства, собственные футбольные
клубы, острова, виллы, яхты, самолеты. Мы им, как можем, помогаем,
распиливая бюджеты, беря взятки, тратя государственные деньги на
строительство дворцов, стадионов, подводных лодок, авианосцев и
прочих несъедобных вещей. Мы тщетно пытаемся разозлить
население тем, что ездим с мигалками по встречной полосе, давим
людей на пешеходных переходах и автобусных остановках и их же и
обвиняем, что они неё там стоят или ходят. Но они, наши
замечательные сограждане, скромные и беззащитные, если остались
случайно живы, то вместо того, чтобы возмутиться и выразить свой
решительный протест, соглашаются: да, извините, говорят, мы не там
стоим и не так ходим. И дают нам на выборах стабильно высокий
процент голосов.

Коллеги! Лучший предлог для любой революции — это зависть и
ненависть. Но все наши усилия вызвать эти черные чувства у нашего
народа пока заметных результатов не дали, ибо он, наш великий
народ, — в который раз повторю — чересчур добр, независтлив, ленив,
неприхотлив и терпелив. Он терпел советскую власть, раскулачивание,
тюрьмы, лагеря и колхозы. Сегодня терпит нищету, отвечая на все
наши действия пьянством и мелким воровством. Ну, есть у нас эти, как
их называют, оппозиционеры, ну, выходят они на свои митинги или
шествия, ну, собирают сколько-то там своих единомышленников, и
что? Они говорят: вот когда нас будет миллион… тогда… А что тогда?
Вас миллион — и вы просто пройдете по улицам с белыми ленточками
и милыми улыбками. Полиция вам улыбнется обратно, огреет
дубинкой и запихнет в автозак. И никакого эффекта от этих хождений,
кроме мусора, который убирать придется нежелательным нелегальным
мигрантам, не будет. Короче говоря, только вы, депутаты, и весь наш
государственный аппарат пытаетесь обидеть народ, долго пытаетесь,
но делаете это так вяло и неизобретательно, что народ ваших усилий
просто не замечает. Поэтому я считаю, что выхода у нас нет, надо
двигаться дальше. А прежде, чем двигаться, необходимо критически
оценить наши предыдущие действия. Мы уже сделали народу много
плохого. Но он стойко продолжает терпеть. Есть какие-нибудь
предложения по выводу его из себя?

Тут стали вскакивать разные, предлагать, кому что пришло в
голову. Повысить плату за ЖКХ вдвое. Пенсионный возраст
увеличить, а пенсии уменьшить. Присоединить к России Белоруссию,
Болгарию и Аляску. Запретить в стране хождение долларов, юаней и
тугриков.

— Нет, — говорю, — это все не то. Территориальные приобретения
людей всегда радуют, хотя непонятно, какая каждому из них от этого
выгода. Доллары они попрячут, а тугриков у нас все равно нет.

Один ученый человек, доктор наук, списавший свою диссертацию
у другого доктора, который списал ее у третьего, тот у четвертого, а
там концы и вовсе теряются, предложил всех ученых, которые делают
полезные для страны открытия — а пуще того, если пытаются довести
их до производственного воплощения, — сурово наказывать, а если они
печатались в зарубежных журналах и издавали собственные, ни у кого
не списанные научные труды, считать их иностранными шпионами.

— А разве бывают шпионы не иностранные? — спросил с места
кто-то картонноклювый.

— Бывают, — ответил я. — Если не верите, посмотрите в зеркало. Но
вы, — обратился я к доктору, — опять предлагаете действовать против
отдельных лиц.

— Да, конечно, — закивал доктор, — для начала следует вызвать
возмущение хотя бы среди отдельных.

— А что толку? — возразил я. — Если бы эти отдельные выражали
свое возмущение здесь, в России… А то ведь они бегут в Лондон или
Париж и оттуда выражаются по Интернету. Нет, это, — говорю, — не
дело. Надо вызвать недовольство не отдельных лиц, а всего народа,
который весь в Лондон сбежать не может. Плохо, — говорю, — господа,
работаете! Плохо, плохо и неэффективно.

— Но мы стараемся!

С места вскочил депутат по фамилии… забыл фамилию… и стал
перечислять, как много всего сделано по части раздражения населения,
и опять же привел в пример небольшие, но кровавые войны с одной
соседней и одной несоседней республиками. Привел секретные
сведения о принудительной отправке на войну добровольцев и
возвращении их на родину в качестве груза «двести». Была надежда,
что хотя бы война вызовет возмущение, но она вызвала только
большой патриотический подъем. Что еще?

Депутат Ромашкин доложил вкратце, что во время наводнения в
одном южном городе было затоплено большое количество домов
вместе с людьми. Выжившие были уверены, что наводнение
произошло в результате умышленных действий местного губернатора,
приказавшего во время сильного дождя, переполнившего здешнее
водохранилище, открыть дамбу и спустить воду на этот маленький
город, чтобы спасти большой город. Среди оставшихся в живых были
сильные волнения и даже драки в очередях за гуманитарной помощью,
но на результатах очередных выборов это никак не отразилось, и они
опять подавляющим большинством голосов выбрали того же
губернатора и всю его доблестную команду.

— Да что там говорить, — эмоционально воскликнул Ромашкин. —
Что мы можем с этим народом делать, если он не реагирует на падение
рубля, замораживание пенсий, отмену льгот и даже на уничтожение
санкционных продуктов. Вы знаете, — горестно вздохнул он, — вместе с
массой простого народа мне пришлось наблюдать за уничтожением
швейцарского сыра. Эти люди такого сыра никогда раньше не видели,
не пробовали и не знают, как вообще по-настоящему сыр
производится, а теперь смотрели, как тонны его в красивых упаковках
вываливали из самосвалов и затем давили бульдозерами и засыпали
землей…

— И что же? — перебил я выступающего. — Неужели они не
возмутились? Не бросились на бульдозеристов? Не попытались спасти
ценный продукт от такого кощунственного, циничного уничтожения?

— Да что вы! Они стояли, смотрели и плакали. У них текли
одновременно слезы и слюни, но потом они дружно пошли на
избирательные участки и всё как один проголосовали за правящую
партию.

— А вы как на это реагировали? — допытывался я.

— Я испытал огромную гордость за наш народ. Я им восхищался. —
С достоинством он и покинул трибуну.

Честно сказать, всеми этими докладами я был разочарован и
удручен.

— Но неужели, — обратился я ко всему залу, — неужели в нашем
народе не осталось ничего, что могло бы подвигнуть его не то что на
революцию, но хотя бы на мирный общественный протест, на то,
чтобы люди вышли на улицы, что-нибудь покричали, потребовали
чего-нибудь от властей решительно и сурово? Неужели не было ни
одного случая?

— Разрешите ответить, — поднял руку человек с сытым постным
лицом.

Я узнал нашего омбудсмена. Он напомнил мне об антисиротском
законе, о том, какое он вызвал в нашем обществе недовольство. Всем
запомнилось шествие озабоченных граждан с портретами самого
омбудсмена и депутатов, принявших этот детолюбивый закон, с
выбрасыванием портретов в конце шествия в мусор.

Я все это выслушал — и оценил:

— То, что было шествие озабоченных граждан, это хорошо, но
недостаточно. Озабоченные — они всегда выходят и показывают свою
озабоченность. Но чтобы выступление было по-настоящему массовым,
необходимо озаботить и неозабоченных. А когда вышли одни
озабоченные, до революции еще далеко.

— Да, но люди хорошо повеселились.

— Вот таким весельем все ваши дела и кончаются, — заметил я
весьма огорченно. — А мне нужно такое веселье, которое называется
революцией, и никак иначе. Чтобы не портреты ваши, а вас самих
бросали в мусорный ящик, как в соседнем вражески настроенном
братском государстве. Нет, ничего не скажу, вы, конечно, работаете, но
вполсилы, и я подозреваю саботаж. Вы хотите народ обижать,
раздражать, но в то же время надеетесь на его долготерпение и
смирение. А действовать надо решительно. Вот вы, с красными
ушами, вы что хорошего, в смысле плохого, сделали для Отечества?
Что? Возглавляете Комиссию по противодействию — попыткам
искажения истории во вред России? Это у вас название неправильное.
Противодействие — понятие оборонительное. А мы должны наступать.
Поэтому предлагаю вашу Комиссию переименовать в Комитет
содействия искажению истории в пользу России. Надо поправить кое-
какие исторические даты. Например, тысяча девятьсот тридцать
седьмой год из истории следует вычеркнуть и записать, что за
тридцать шестым последовал сразу тридцать восьмой. В тридцать
девятом Польша одновременно напала на два социалистических
государства, Германию и Советский Союз. В сороковом польские
офицеры, устыдившись агрессивной политики своего правительства,
совершили массовое самоубийство в Катыни. Ленин (Ульянов) был
немецким шпионом, а Сталин (Джугашвили) грузинским и действовал
по указке Третьего отделения Его Величества канцелярии и
грузинского диктатора Саакашвили. Он хотел отдать всю Россию
Гитлеру в надежде, что немцы построят у нас социализм, но народ
оказал этим планам сопротивление, и намерения двух вождей
потерпели крушение под Сталинградом. Сталин был очень добрый
человек, за что народ обожает его до сих пор. Но чтобы побудить наш
народ к революции, нужна не доброта, а зло, жестокость и
несправедливость — особые, изобретательные, вызывающие в народе
не страх или равнодушие, а широкое возмущение. Вот вы, в шестом
ряду, толстяк с длинным клювом, что вы прячетесь за спину впереди
сидящего? Встаньте! Вы кем работаете?

— Я-то? — переспросил длинноклювый, трясясь от страха.
— Вы-то.

— Так я же этот…

— Не важно, этот или тот. Кто вы по должности?

— Так министр же.

— Министр чего?

— Министр по снабжению населения продовольствием.

— Ага, — говорю, — вот вы-то мне и нужны. И скажите, как вы
снабжаете население?

Кажется, он пришел в себя и стал отвечать вразумительно.

— Хорошо, — говорит, — снабжаем. Все магазины полны
продуктами, недорогими, вкусными, высококалорийными,
импортозамещенными.

Это меня возмутило:

— Вот-вот… Поглядеть на вас — и сразу видно, что вкусными,
высококалорийными. Вы сколько весите?

Он опять перепугался и стал дрожать, как будто состоял весь из
желатинового желе.

— Да ладно, не тряситесь. Я вас расстреливать не собираюсь. Пока.
Но я вот сейчас ехал по городу и вижу: люди ходят всё сплошь тучные,
с такими вот (я изобразил) животами, с одышкой…

Встал министр здравоохранения:

— Извините, ваше высоковеличество…

— Как-как вы меня назвали?

— Великовысочество, — поправился он.

— Вот этого не надо. Зовите меня просто Иван Иванович.

— Хорошо, Ваше Великовеличество, Иван Иванович. Мы
населению регулярно все разъясняем. Боремся с лишним весом,
рассказываем о вреде ожирения, наши врачи-диетологи ведут большую
работу по пропаганде здорового образа жизни и умеренного питания.
Внедряем в жизнь различные диеты.

— Пользы от ваших внедрений я никакой не вижу. Люди по-
прежнему переедают, ходят упитанные, довольные жизнью. Таким не
до революции.

— Да, — согласился министр, — к сожалению, значительная часть не
реагирует на наши призывы.

— Надо не призывать, а действовать решительно. Референтам
приказываю подготовить указ о введении с завтрашнего дня карточной
системы. Ввести строгое рационирование. Каждому в соответствии с
ростом и спецификой работы от восьмисот до тысячи калорий. Чтобы
недовольство населения возникло, но не оказалось с самого начала
слишком сильным и разрушительным, необходимо объяснять людям,
что умеренное питание — в их же интересах. В связи с этим на всех
упаковках с едой поместить предупреждения такого типа: «Излишнее
питание вредит вашему здоровью». «Излишнее питание приводит к
ожирению», «Избыточный вес является причиной — инсультов,
инфарктов и импотенции». Вопросы есть?

— Есть, если позволите…

— Ну?

— У меня, дорогой наш Иван Иванович, есть соображение, что
можно обойтись без всяких карточек. В том смысле, что вообще
прекратить продажу населению продуктов питания.

Я внимательно посмотрел на него.

— А вы, батюшка, я вижу, экстремист.

— Я? — переспросил «батюшка» и окаменел от страха.

— Ну а кто же вы, как не экстремист? Вы что, хотите людей
голодом уморить? Но если у вас есть хоть пара извилин, должны же вы
понимать, что голодный человек не способен на революцию. Голодный
человек не способен на осмысленное восстание. Голодного человека
легко подавить, ибо он голоден, он слаб, он не может сопротивляться, а
тем более восставать. Запомните и запишите: для революции наиболее
пригодны люди не голодные, а недоедающие. Занесите это в свои
айфончики и отметьте, что копирайт мой. При перепечатке ссылка на
первоисточник обязательна.

Во сне время течет иначе, нежели наяву. Где-то в статье о сне и
сновидениях я вычитал такой пример. Спящему человеку на шею
упала капля воды, и он тут же с криком проснулся. Но за мгновение
между падением капли и пробуждением ему приснилось, что его
арестовали, посадили в тюрьму, судили, приговорили к смертной
казни, было долгое и мучительное прощание с родными, потом дорога
к эшафоту в открытой телеге и другие подробности, потом гильотина,
нож падает на шею — и человек в ужасе просыпается.

Вот и в моем, очевидно, сне (если я спал) время сильно
растянулось. А к тому времени, когда я очередной раз проснулся, все
население нашей страны поголовно, кроме отдельных особенно
преданных государству индивидуумов, было посажено на строгую
диету. Все это, разумеется, сопровождалось пропагандой по
телевидению и другим средствам массовой информации. Для того
чтобы все-таки смягчить реакцию и вызвать революцию, какую-нибудь
такую бархатную или суконную, или какую-то такую, в общем, не
слишком жесткую, мы народ подготовили, чтобы он умеренно
зверствовал, но не слишком, без перехлестов, чтобы была революция, а
не бунт, бессмысленный и беспощадный, и потому провели большую
работу, объяснили людям, что это для их же пользы, показали им по
телевидению толстых американцев, которые объедаются гамбургерами
и попкорном, предложили всем пользоваться широкой сетью
диетического питания «Едим помалу», раскинутую по всей стране
известными братьями-режиссерами. Короче говоря, народ немного
пошумел-пошумел, но потом успокоился и в конце концов нашел
удовольствие в неуклонном своем похудении. Была достигнута
большая польза для народного хозяйства страны. Было сохранено
огромное количество пищи и жизней животных: свиней и мясных
коров. Значительная часть сэкономленного продовольствия была
направлена на экспорт, что — благотворно — отразилось — на
государственном бюджете, увеличив личные доходы разворовавших
его чиновников. Революционным настроениям обычно способствует
контраст между доходами народных представителей и самим народом.
Поэтому я увеличил втрое зарплаты депутатов и чиновников высшего
ранга, а заодно освободил их от обязанности ношения клювов, чтобы в
случае революции и необходимости скрыться они могли выдавать себя
за простых людей. Последним указом они были недовольны, потому
что быть похожими на простых людей, пока нет революции, не хотели.

Затем я предложил еще разные новшества.

Например, разрешить свободную продажу наркотиков и отменить
возрастные ограничения для потребляющих алкоголь, имея в виду, что
в состоянии наркотического или алкогольного опьянения народ бывает
больше склонен к действиям разрушительного характера. Думая о
привлечении к революционному протесту как можно больше народу, я
не забыл о людях нетрадиционной сексуальной ориентации, среди
которых оказалось очень много злых противников существующего
строя. Чтобы разозлить их еще больше, уберечь от их влияния
подрастающее поколение и направить их в традиционное русло, я
издал указ о создании сети специальных кинотеатров, где детям,
начиная с подросткового возраста, в воспитательных целях должны
показывать порнографические фильмы, демонстрирующие — все
прелести традиционных сношений разнополых партнеров.

Однако через короткое время мне пришлось признать, что всё мои
указы ни к чёму не привели. Пришлось опять собирать
государственных людей в одну кучу.

— Ну что, — говорю им, — ребята, что-то я не вижу никакой
революции. Вы или просто небрежно работаете, или сознательно
саботируете мои указания. Не знаю, куда смотрят наши силовые
ведомства.

И прямо перед собой вижу: сидит такой полный, мордатый, явно
никакой диеты не соблюдающий субъект в генерал-полицейской
форме, щеки лежат на погонах, сколько там звезд, не видно. Однако
сидит, слушает меня внимательно.

— Вы, — говорю, — дядя, кем будете?

— Разрешите доложить, министр внутренних дел Поплевкин.

— Отлично, Поплевкин. Вы-то.

— К вашим услугам, — говорит, — Ваше Вашество Иван Иваныч.
Прикажете арестовать Думу? — Он потянулся рукой к висящему на
заднице пистолету.

— Хорошо бы, — остановил я его. — Но если всю Думу арестовать,
народ будет так доволен, что никакой революции от него еще лет
семьдесят не дождешься. А вот ваше ведомство — что оно сделало для
того, чтобы вызвать народное недовольство?

Задумался.

— Вообще говоря, кое-что делаем… Есть достижения по части
нарушения прав человека!

— Докладывайте какие. Гаишники взятки берут?

— Так точно, берут.

— Как раньше?

— Лучше.

— Лучше — это больше или меньше?

— Больше.

— А почему больше? Им же недавно зарплату повысили.

— Поэтому больше, ваше превоссиятельство. Ввиду повышения
уровня своего благосостояния малыми взятками не желают мараться.
— Так ведь наказания ужесточили.

— А это тоже причина. Наценка на риск. Потому что… ну как же…
ну вот раньше было — дал водитель инспектору сто рублей, ну нет у
него больше, ну, инспектор — он же тоже человек, войдет в положение,
возьмет стольник, тоже пригодится, и никакого риска. А теперь все
такие продвинутые, у них и видеорегистратор включен, и скрытые
камеры где-нибудь в пуговице, и купюры меченые… Э-э, теперь не то,
что раньше, теперь…

— Значит, вот что, — прервал я его, — так больше продолжаться не
может. Ситуацию со взятками следует переломить. Понятно?

— Так точно. Непонятно.

— Что вам непонятно?

— Непонятно, в какую сторону переломить. В сторону увеличения
или уменьшения?

— В сторону обнуления. Полного. Чтобы никаких взяток не было
вообще.

Понятно?

— Так точно. Непонятно.

— Что вам не понятно?

— Я очень как бы извиняюсь, но я так понял, что ваша гениальная
идея и наша скромная задача состоит в том, что мы должны вызвать
недовольство народа, и поэтому я допускаю взятки в особо крупных
размерах. Но если не брать взятки — это ж народ обрадует.

Я от души вздохнул, если можно так выразиться.

— Эх, — говорю, — вот что значит полицейский ум. Мыслите
примитивно, в лоб, не разбираетесь в особой ментальности нашего
народа. У нас народ не любит тех, кто взятки берет, но тех, кто не
берет, ненавидит. Берущий, как и пьющий, — это свой, понятный
русский человек. С ним можно договориться. А неберущий — зверь. Он
и так зверь, а еще больше звереет от того, что не берет. Чем и вызывает
народную ненависть… А что вы еще делаете, чтобы вызвать народную
ненависть?

— Много чего. Вот насчёт пьющих как раз… Не далее как вчера
пьяный майор Жигалов на «Лексусе», который он купил на свою
зарплату, задавил на автобусной остановке шесть человек. Что, мало?

— Да нет, для одного заезда неплохо. Это прямо как в боулинге,
сбить сразу все шесть кеглей одним шаром. Неплохо. Главное, чтобы
следователи потом доказали, что сбитые все шесть были пьяные и
сами полезли под «Лексус». Ну-с… Еще какие наиболее оригинальные
способы раздражения населения?

— Например?

— Производим незаконные задержания? Применяем
недозволенные методы ведения дознания?

— Незаконные — это что? Пытки, что ли?

— Так точно.

— Какие именно?

— Да самые, как говорится, стандартные.

— А конкретно?

— Конкретно бывают разные. Магазин, ласточка, звонок
Перлигосу, свет в конце тоннеля…

— И как они выглядят?

— По-разному. Магазин — это когда вам… то есть не вам, а кому-то
натягивают на голову полиэтиленовый пакет, и вы… то есть,
извиняюсь, не вы, а он от удушения теряет сознание. Ласточка, когда
руки сзади привязывают к ногам, звонок Перлигосу — это пытка током
через старый телефонный аппарат, такой, знаете, с ручками. Его
крутят, и чем быстрее, тем сильнее ток. Очень хорошо действует.

— Так, — сказал я. — И свет в конце тоннеля?

— Вот это самый надежный способ. Проктологический.

— Какой?

— Ну вот вы, допустим, задержанный, и вам, извиняюсь, в задний
проходик… То есть, извиняюсь, не вам, а задержанному в зад
всовывается какой-нибудь продолговатый предмет круглого сечения.
Помните, в городе Казани, с целью получения от задержанного
нужных признательных показаний, в задний проход была введена
бутылка из-под шампанского, отчего он скончался.

— И это, — предположил я в вопросительной форме, — конечно,
вызвало возмущение широких народных масс?

— К сожалению, нет, — вздохнул министр, — возмущался только,
пока был жив, сам испытуемый. Но вскоре не выдержал такого, как он
выразился, издевательства и умер с целью нанесения вреда имиджу
нашей полиции.

— То, что умер, это нехорошо. Нам нужны граждане не мертвые, а
живые, возмущенные, охваченные революционным порывом. Были
еще подобные инциденты?

— Были, но не с бутылкой, а с черенком лопаты. Пять лет назад в
Томске один сержант, будучи сильно огорчен размолвкой с супругой,
ввел привязанному к топчану местному журналисту в то же место
черенок от штыковой лопаты.

— И что же?

— К сожалению, испытуемый также скончался.

— И Томске не было массового восстания?

— Было, ваше высокородие. Человек пятнадцать, не меньше,
родственники и коллеги пострадавшего выразили решительный
протест, требовали тщательного расследования.

— Вот что, — министр. Вашу — работу я — признаю
неудовлетворительной. Ну что сделал этот ваш полицейский? И
человека зазря угробил, и протеста настоящего не вызвал.

— Извините, Ваше Великовеличество, позвольте выразить мнение.
Дело не в полиции. Мы стараемся, но народ — никак он не хочет
протестовать за кого-то. Наши люди способны бороться только каждый
сам за себя, да и то…

Я выдержал паузу, подумал немного, и меня осенила блестящая
идея.

— Что ж, — сказал я, — если мы не можем достичь массового
недовольства путем работы с индивидуумами, то надо подумать, как
через задний проход дойти до сознания каждого гражданина. Как,
министр, думаете это возможно?

Я видел, как у министра заблестели глаза, когда в мозгу его начала
проворачиваться операция: закупить сто сорок миллионов бутылок
французского шампанского, содержимое продать на разлив, а пустые
бутылки…

— Нет, — прервал я его размышления, — закупать шампанское не
будем. А вот черенки…

Я нашел глазами министра лесной и деревообрабатывающей
промышленности, вижу, и у него глаз загорелся, а в уме запрыгали
цифры. Он уже представил себе, как выставит государству счет.
Поскольку в рублях он считать не привык, он мысленно оценил
черенки по двадцать долларов за штуку. Если получить двадцать
долларов за штуку, а потратить два и умножить разницу в
восемнадцать долларов на сто сорок шесть миллионов… — и он
представил себе виллу в Майами с бассейном, с «Кадиллаком»
в гараже, вертолетом на крыше и яхтой длиной метров сто семьдесят у
собственного причала. В этот момент он встретился взглядом со мной,
и вилла в его воображении уменьшилась до размеров большой
квартиры, «Кадиллак» в гараже — остался, яхту — заменил
четырехместный катер, а вертолет с крыши сдуло ветром. Министр
напрягся, чтобы прочитать мои возможные мысли по этому поводу, и
вместо квартиры в Майями разглядел СИЗО в Лефортове, камеру,
полную уголовников, и свое место на полу у параши.

Тут я вовсе опустил его на землю, телепатически сообщив, что
камеры в СИЗО он может избежать: если заранее согласится, что
простой черенок при массовом производстве никак не может стоить
больше полутора долларов, каковые и будут немедленно перечислены
на счет министерства.

Далее — Глава 42

Оглавление

Ранее — Глава 40