В. Войнович Малиновый пеликан — Второй Иван Иванович, читать

В. Войнович Малиновый пеликан — Глава 20. Второй Иван Иванович

Я сдался, и в машину влез странный человек в тяжелых сапогах,
камуфляжном пуховике и черной вязаной шапке, надвинутой на глаза.
В руках новый пассажир действительно держал ружье, но не
охотничье, а какое-то очень крупного калибра, может быть, даже
противотанковое. Влез в машину, ружье приткнул в углу со словами
«осторожно, заряжено», затем каждому протянул руку для пожатия,
представляясь:

— Иван Иванович. — И, не дожидаясь ответа, каждому сказал: —
Очень приятно.

После чего сел в кресло рядом со мной и закурил. На замечание
моей жены, что здесь курить вроде не полагается, он предъявил ей
удостоверение, где было написано, что обладатель сего обладает
особыми полномочиями и ему разрешается делать все, что угодно, где
угодно, когда угодно, и представители власти на местах обязаны
всячески способствовать ему в этом.

Мы с женой этому очень удивились, потому что никогда еще
подобных документов не видели, и я стал Варваре подмигивать, чтобы
она, раз уж такая важная птица к нам залетела, с ней не связывалась.
Но Варвара, она же, вы знаете, отчаянная. Нисколько не смутившись
это дурацкой ксивой, тут же заявила предъявителю, что раз он такой
важный полномочный уполномоченный, ему надо ездить на
персональном «Мерседесе» с мигалкой, а то даже и на
бронетраспортере, да хоть и в танке, и там, если ему не хочется долго
жить, он может курить, пить, нюхать, колоться при полном
попустительстве остальных пассажиров и местных властей. А здесь
никаких властей, кроме нее, Варвары, нет, и она ему не позволит
курить при больном человеке. Я ожидал, что он начнет ей грубить, но
Иван Иванович как-то смутился, съежился и только сказал:

— Надо же, какие люди пошли, щепетильные!

Хотел, наверное, сказать чувствительные или избалованные, но за
недостатком запаса слов сказал — щепетильные.

— Щепетильные, — повторил. — Одна сигарета. Что в ней плохого?
— Никотин, — сказала Варвара. — Одна капля никотина убивает
лошадь.

— Глупости какие, — пробормотал Иван Иванович. — Чтобы это
доказать, надо сначала научить лошадь курить.

Сигарету, однако, загасил. Сжал двумя пальцами кончик, поплевал
на него и окурок бережно положил под плащ в боковой карман.
Помолчал, потом поинтересовался у меня:

— А вы тоже на Курский?

— Да нет, — говорю, — не на Курский.

— На Казанский?

— Не на Казанский.

Он перечислил все вокзалы, на каждый вопрос я отвечал
отрицательно. Он принялся перебирать аэропорты: Домодедово,
Шереметьево, Внуково…

— Да нет же, — говорю, — нет. В «Склиф» торопимся.

— В «Склиф», в больницу? — спросил он недоуменно и перешел на
«ты». — Так ты чего, «трехсотый», что ли?

Тут Варвара опять вмешалась, сказав, что я не «трехсотый», а
первый и единственный в своем роде. Но я-то знаю, что «трехсотый» —
это значит раненый, и согласился, что можно считать и так, потому что
моего клеща можно сравнить с неизвлеченной пулей. Он не понял и
переспросил, какая пуля. Я объяснил, что на самом деле не пуля, а
клещ.

Он подумал и сказал, что тоже попал в клещи под Славянском и
еле выбрался.

Я спросил, а где это Славянск?

Он сказал: в ДНР. Я спросил, что такое ДНР? Он сказал: народная
республика. Я переспросил: Датская? Он говорит: нет, Донецкая. Я
спросил, а где это? Он всплеснул руками и перешел обратно на «вы»:

— Вы что, папаша, с неба свалились? Война уже полгода идет, а вы
о ней ничего не слышали? А где же вы были?

Я, будучи человеком правдивым, вежливым и обстоятельным,
объяснил, что был в лесу, собирал грибы, рассказал даже, какие
именно собрал и сколько, а потом пришел домой, почувствовал зуд,
вызвали «Скорую», вот едем, меня укачало, и я немного вздремнул, то,
что мы Гренландией, то есть Крымом вроде как овладели, это я помню,
но все эти ДНР-ЛНР пропустил, что простительно ввиду моего
возраста и наличия в теле клеща.

Он выслушал это все с неподдельным интересом и изумлением и
говорит:

— Я-то думал, вот оно что, а оно вот что. И это вы, значит, из-за
этого клеща едете на «Скорой помощи» в больницу, да еще с мигалкой,
с сиреной, людей среди ночи будите?

— А куда ж деваться? — говорю. — Если он во мне сидит.

— Да мало ли что в вас сидит. Во мне вот две пули сидят.

— Сравнили тоже! Пули, небось, не шевелятся, а этот меня грызет,
и еще не факт, что он не энцефалитный и я от него не умру
мучительной смертью.

— Ну и умрете, тоже беда небольшая. Наши ребята во цвете лет
гибнут за Новороссию, за Русский мир, гибнут под минометным
обстрелом, под бомбами, под пулями. В больницах для «трехсотых»
мест не хватает, морги забиты «двухсотыми», а вы здесь
приготовились к позорной смерти от какого-то клеща. Слушайте, если
вам все равно от него помирать, то пока еще инкубационный период не
кончился, поедем со мной сражаться с укропами. Я вам дам это ружье,
может, хотя бы один танк подобьете, а если стрелять не умеете,
обвяжем вас противотанковыми гранатами, и умрете как герой, а не
как жалкая жертва какого-то насекомого.

Варвара вмешалась:

— Ему на войну нельзя, у него диабет.

— Вот, — сказал Иван Иванович, — заодно и от диабета избавится.
Ну, так что, едем?

— Нет, не едем.

— Боитесь, сахар повысится?

— Боюсь, жизнь сократится.

— Боитесь? И считаете себя мужчиной?

— А что, вам предъявить доказательство?

Он повернулся к Варваре, сощурился:

— А что? У него еще есть, что предъявить?

— Пошляк! — сказала Варвара.

— Настоящий мужчина, — решила сказать свое слово Зинуля, — это
воин. — И мне: — Вы с мной согласны?
— Не согласен, — сказал я. — Настоящий мужчина — это прежде
всего человек, который так же, как женщина, имеет право на жизнь,
свободу и стремление к счастью.

— Ой, как вы здорово говорите! — воскликнула Зинуля.

— Это не я сказал.

— А кто?

— Томас Джефферсон.

— А кто это?

— Был такой один, американец.

— А-а, американец, — разочарованно протянула Зинуля. — Так это ж
американцы, они мало ли чего наговорят. А я считаю, что настоящий
мужчина рождается воином.

— Чушь, — возразил я. — Не воином, а человеком. Мыслящим и
чувствующим существом. Которое так же, как женщина, имеет право
бояться смерти, боли и унижения. И наоборот: пора бы уже вырастить
мужчин, которые боятся убивать, делать кому-то больно и унижать
кого-то. Мужчина имеет право быть пацифистом, ненавидеть войну, не
хвататься за оружие, беречь себя и избегать убийства других людей во
имя каких бы то ни было целей, кроме самых крайних случаев, когда
надо и приходится даже ценой своей жизни защищать свою семью от
бандитов, от внешних врагов и от своего государства, которое бывает
хуже внешних врагов. Но какой-нибудь авантюрист, кочевник по
горячим точкам или просто послушный исполнитель, готовый убивать,
а хоть быть убитым по приказу, за кусок какой-нибудь территории, за
высокую идею, за то, чтобы заставить кого-то жить по-нашему, за
деньги, ордена или ради удовольствия, какого бы пола он ни был, он
для меня вообще не совсем человек.

Вот это все, может быть, немного другими словами я изложил
Зинуле и нашему воинственному попутчику.

Он выслушал меня внимательно, с некоторым изумлением и,
почесав за ухом, поинтересовался, дорожу ли я своей честью. Я
ответил: а как же, конечно, в какой-то степени да.

— Только в какой-то степени? А если кто-то, допустим, вас или
вашу жену оскорбил, вы готовы дать в морду?

Мне много раз задавали этот вопрос, но я от ответа на него
уклонялся, а сейчас, подумав, сказал:

— Не знаю.
— Петя! — возразила с упреком Варвара. — Зачем ты на себя
наговариваешь? Я всегда знала, что если кто-нибудь меня или тебя
обидит, ты никогда не смолчишь.

— Не смолчу. Но дать ли буквально в морду, подумаю. Если
оскорбивший сильнее меня, дать ему в морду глупо, он в ответ обидит
еще больше, а если слабее, подло, бесчестно и бессовестно. Я честью
дорожу, но совесть ставлю выше.

— Интересно! — оценил мои рассуждения Иван Иванович. — А я
всегда думал, что честь и совесть близко стоят друг к другу. Без чести
совести не бывает.

Я легко согласился:

— Совесть без чести да, но честь без совести встречается, и мы в
жизни видим много тому примеров.

Иван Иванович попросил меня привести хоть один, я привел.
Медсестра промывала пациенту желудок, тот толкнул её ногой. Она
решила, что он это сделал намеренно, оскорбилась и позвала на
помощь врача. Врач, молодой, здоровый, сильный и скорый на
расправу, решил отстоять честь женщины и дал пациенту в морду. Да
так дал, что одним ударом убил. Если бы чувство совести было в нем
больше развито, он бы ни в каком случае не смог поднять руку на
человека, даже очень плохого, но при этом больного и немощного.

Иван Иванович опять нашел мои слова интересными и спросил,
чем я занимался до пенсии, не был ли проповедником какой-нибудь
секты. Варвара, разумеется, ему тут же объяснила, что я писатель,
известный и даже очень известный, национальное достояние, и
поэтому меня надо беречь. Он прослушал и это, но возразил, что наши
национальные достояния — это Александр Матросов, Зоя
Космодемьянская, Юрий Гагарин и двадцать восемь героев-
панфиловцев. На что я ему сказал, что о других пока умолчу, но
никаких двадцати восьми панфиловцев не было, их всех выдумал
журналист Александр Кривицкий, которого я лично знал как большого
лгуна. Жалко, его давно нет на свете. Он был фантазер не хуже
нынешних, а был бы жив, охотно бы рассказал нам про двадцать
восемь распятых мальчиков.

Иван Иванович и тут меня не перебил, и только когда я закончил,
высказал свое мнение.
— Хорошо, — сказал он, — ну допустим, все было так, как говорите.
Допустим, двадцати восьми панфиловцев не было, но зачем же все это
рассказываете?

Я пожал плечами. Что же тут непонятного? Народ же должен
знать правду, что и как было на самом деле.

— Глупости это все, — сказал он. — Народ должен знать. Да ничего
он не должен. И что интереснее всего, не хочет он знать вашей правды.
В мире иллюзий жить намного интересней. И ваше дело, если вы
писатель, не разоблачать старые мифы, а сочинять новые.

На этом он не успокоился и пустился в рассуждения о том, что
такое писатель, какова его роль в нашем обществе. И что писателю,
чтобы прославиться, главное не пережить самого себя, вовремя
умереть, и лучше трагически, как Пушкин, Лермонтов, Маяковский,
Есенин. Я мог бы возразить, сослаться на пример Толстого, но,
подумав, решил не спорить, потому что в ответ на такой пример всегда
слышу замечание с кривой ухмылкой: «Но вы же не Толстой». Ну, да,
не Толстой, все не Толстые, но ведь на одном Толстом, какой бы он ни
был, литература не кончается и им одним не заменяется. Ну это я так,
между прочим. А насчет возраста, то, конечно, редко кому из людей
нашей профессии удается сохранить до старости свежесть ума и
таланта, большинство в раннем возрасте, написав свое лучшее, потом
ничего подобного повторить не могут, и остаток жизни напрасно
мучаются, вызывая разочарования и презрительные отзывы критиков и
читателей. В литературе, как в спорте, балете и сексе, надо заканчивать
вовремя, чтобы не выглядеть жалким и смешным. К писателям люди
бывают не столь снисходительны, как к представителям других
публичных профессий. Какой-нибудь спортсмен прыгал в высоту на
два с половиной метра, а потом стал прыгать на полтора, потом на
метр, потом и на двадцать сантиметров не может подпрыгнуть. И кто
его упрекнет? Все понимают, возраст есть возраст. И уже
неспособного ни прыгать, ни подпрыгивать помнят, каким он был
когда-то. Газеты поминают в статьях под рубрикой (была такая) «Им
рукоплескали стадионы». Балеринам прощают. Я был знаком с одной
великой и знаменитой, которая не покидала сцену до преклонного
возраста. Когда ее выступления уже и на танец похожи не были, она
просто выходила на сцену и одними только взмахами рук изображала
лебедя. Тем не менее публика, помнившая ее молодую, сильную и
прыгучую, взрывалась в овациях и забрасывала ее цветами за то, что
она еще жива, выходит на сцену, подпрыгивать не может, но руками
машет почти как прежде. Между прочим, однажды я был на ее
концерте и сидел рядом с её мужем, известным композитором, в
музыке очень тонким, а в быту чрезвычайно грубым. Три места перед
нами занимали человек с толстой шеей и золотой цепью на ней и по
бокам телохранители с такими же шеями, но без цепей. Рядом с мужем
балерины сидела пожилая пара, бывшие, как они нам охотно
рассказали, учителя, а тот, с цепью, был их сын из тогдашних новых
русских. Сын время от времени чего-то происходящего на сцене не
понимал, поворачивался к родителям, они ему объясняли. Но вот
концерт окончен, публика рукоплещет, швыряет на сцену цветы. В это
время в ложе поднимается хрупкая женщина и тоже хлопает. Публика
немедленно оборачивается к ней и теперь аплодисменты гремят в ее
честь. Новый русский поворачивается к родителям и спрашивает
шепотом: «Кто это?» Мама шепотом отвечает: «Уланова». Следующий
вопрос: «А кто она?» Папа говорит: «Балерина». Сын, показывая
пальцем, на сцену: «Такая же, как эта?» — «Лучше», — отвечает мама.
«Намного, намного лучше, — уточняет папа и поворачивается к мужу
балерины: — Вы не скажете, который час?» И тут же получил ответ: «А
не пошел бы ты на…», и дальше пошли такие слова, что надо очень
хорошо владеть мастерством композиции, чтобы суметь соединить их
между собой. Старики опешили, съежились, сын и телохранители
повернули свои бычьи шеи, посмотрели удивленно, но, находясь в
храме искусства, спорить с грубияном не стали.

Я отклонился в сторону, но речь моя была о том, что возраст — это
такая штука, которую всем прощают, кроме писателей. О писателе
говорят, и с радостью, как будто именно этого и ожидали (и в самом
деле ведь ожидали), что деградировал, стал бездарным. И редко при
этом скажут: а давайте все-таки вспомним, каким он был раньше. И
при этом не могут себе даже представить, что писатель в любом
возрасте все еще на что-то надеется. Взять хотя бы меня. Вот, казалось
бы, дотянул до такого предела, что можно уже никаких иллюзий не
питать и несбыточных планов не строить. А я нет, все еще думаю, а
вдруг вот сейчас разгонюсь да подпрыгну, вдруг что-нибудь еще такое
эдакое заверну, про что-нибудь, про клеща хотя бы про этого. Не зря же
он в меня залез, побуждает меня к чему-то. Мне, правда, скажут:
нашел тоже тему и персонажа. Козявку. Раньше писал все-таки про
людей. Раскрывал, как говорилось, тему хоть и маленького, но все-таки
человека. А теперь и вовсе измельчал и никого вокруг себя крупнее
клеща не видит. И некоторые критики сразу найдут повод для
сарказма. Что, мол, изображает — предмет, соответствующий
собственному масштабу.

Далее — Глава 21

Оглавление

Ранее — Глава 19